Фридман зашаркал, толкая песок сплющенными носками ботинок. Не прошло и часа, как доплелся он в Сабунчи и безмятежно выспался, чуть только получилось заснуть, на лавке под циферблатом, в компании нестриженного русского странника, по всему видать, назарейца, полночи его занимавшего германской новой вещественностью. У водонапорной, на подступах к Девичьей инвалид, из пасынков революции или спьяну упал под трамвай, выставил культю в язвах на лиловой распухлости, и Фридман, нашарив монету, повел ее вверх вместе с обсыпанной табачным крошевом подкладкой, но с полпути вернул обратно, не из жадности, а расхотев, переменившись под влиянием чего-то другого в себе. Неподанная милостыня жгла до порога. В двухэтажном приземистом коробе бывшей гимназии для девиц Спиридонов обитал в правом крыле первого этажа. Песня арбузных артельщиков катилась в окно. Латинские классики, бюстики греческих мудрецов оживляли стеллаж и два шкапа. Моммзен, тщедушный холерик на вилле в Берлине, ругался о податях в римском Египте. За столом у окна, расчищенном по краям от бумаг, вскидывая брови, покуривая, теребя галстук-бант в сюртучном распахе, Всеволод Никанорович играл в шахматы с остроликим, тонкобородым тюрком лет тридцати, в смушковой феске и френчике. Арбузный шлепок, выкрик смеха и пения. Спиридонов оглядел полосатую пристань, фианкеттировал ферзевого слона.
— Так же пели при Рамзесах, в общих трудах. Ничто не исчезло, все перед нами. Счастье коллективных работ, а это округлое, полное счастье, не спорьте так сразу, — оборотился он к Фридману, — подступает вплотную к той грани, за которою самое скверное, добровольное рабство. Но скверное для чужеглазого зрения, не берущего в толк бессознательность рабского выбора, в забытье и гуртом. Спящий, деятельно марширующий гурт вносит поправку в прекраснодушные трактования персональности. В крепостном промысле, кроме выгод, немалые радости, и страдания делятся на число едоков, для коих оправдывается упование фольклорных хитрюг, есть и спать одновременно. Однако я заболтался. Бахчевой задор наших ребят покамест не обрешечен, свободен в возгласах и хлопках, и когда, пропотев, волжские и каспийские усядутся у котла, старшой помешает отвар, подует на ложку и первым попробует мяса, а за ним остальные. Солнце, гомон народной потехи, что-то вроде римской комедии, чьи учредители были неримлянами низкого родословия, и как лицедействовали! А вульгусу если наскучивало, сбегал к плясунам. Немилосердные греки унесли с собой секрет еще одной комедии, не типов — идей, зрелища глубокомысленного Аристофанова свойства. Садитесь, Марк Рувимович, располагайтесь, над милостыней инвалиду вы зря так раздумывали, эти вещи надо делать или не делать, но не думать о них.
— Всеволод Никанорович ясновидящий, — сказал азериец, — однажды он ответил на неотправленное письмо.
— Снимите-ка ваше кольцо, — распорядился Спиридонов. Фридман подчинился без особого любопытства.
— Оно от женщины с очень коротким именем, — произнес поэт, покачав кольцо на руке и прислушиваясь к ему одному слышным отзывам колебательных волн.
— Мою мать звали Лия, короче уж некуда. Я поражен.
— Пустяки. Я не представил вас, вот что плохо. Мирза-ага, как и вы, непозволительно молод, честолюбив, превзошел все науки. — Тюрк приподнялся, изъявляя почтение, кажется, это у них был такой театр для себя. — Руководит словесной мудростью племен и всяческим фольклоризмом. Опасен: находится, сказывают, в тесных сношениях с чекой.
— Какие мелочи, Всеволод Спиридонович, — подхватил Мирза-ага, утрируя интонации московских просвирен, — ужели это помешало бы нашей дружбе?
Они хохотнули с наивозможнейшей тонкостью, но Спиридонов в миг посерьезнел.
— Я ненавижу насилие упадочных периодов революции, когда, не зная, чем ублажить испуганную свою кровожадность, Калигула-Зиновьев бросает в остывающий костер — ему не хуже нас известно, что пламя бунта погасло, что огни возмущения сменились карательными поджогами, — тех, кого на четвертом году отбирают по-провокаторски тщательно, кто слишком честен и горд, чтобы спорить с напраслиной измышляемых заговоров. Поэт не погиб, не расстрелян — подло убит, украсив собой сфабрикованный список. Петербургская яма так глубока, что чудо, единственно чудо избавит нас от крысиных зубов, ах, стоит ли множить банальности. Мирза-ага возьмет вас под свое покровительство, он опытный поводырь в университетских делах. Античность я худо-бедно читаю, на вашу долю сравнительная грамматика и санскрит, незапамятно изучавшийся мною в Женеве. Ну как?
— Превосходно, — откликнулся благодетельствуемый.