Кто уводит их „за“ и „вовне“, святотатствует, преступает.
Они не простят.
А мне послушаются, не ищу для них поприща, в шахматах тот же обмен любви на любовь».
Давал форой ладью, что немного затягивало пред-гильотинные бдения, но — дело принципа, святой гандикап и, конечно, вслепую.
(Спиридонову иногда исключение.)
Подозревал в нем позера,
ультра-сценичные диктанты победы,
слон бьет h7, бьет g7, бьет f7,
моветон постановочной порки слабейших —
он не позерствовал, это я ошибался, ошибался во всем и драгоценные, с одинаковым, впрочем, исходом для партии, диковины сбоев его выводил из естественных, никого не щадящих преткновений невидения. О обыватель, папаша Омэ.
За спиной у Алехина двадцать досок в Чикаго,
Рихард Рети — Висбаден, Острава-Моравска — посохом тычет в рекорд.
Мы очарованы, воркуют приспешники,
профанация, негодуют пуристы,
а Мирзе все одно.
«Резон ли в эмоциях,
если играют вслепую как зрячие,
восполняя ухватками мнемотехники скошенный ракурс обзора,
если, предоставленные целительной темноте,
лезут подглядывать в скважину, напряжением перегретого мозга.
Нет, играть, как слепец,
как Тиресий-прозритель,
безумный, с разодранными лунками глаз,
ощупывающий перед собой пустоту,
наугад бредущий шатаясь, босой,
из безоких безокий,
но кое-что видит взамен.
Позабыть о фигурах, не тщась превозмочь, возместить; слепец так слепец, черный безóбразный бархат. И когда, изгнав лишнее, двуногою тьмою во тьме — ни слона, ни ферзя, одеяло на клетке — приникнешь потерянный к прутьям, в этот миг и протиснешься в будущее, чередою просчетов, „зевков“. Я там — был? Я — бываю? Ложь не мое ремесло, и скажу, что, не ведая ни о чем на доске, я в канун Раппало глупым отскоком коня осветил протоколы, которые не попали в печать, потом была закулисная Генуя, а сейчас, невпопад предлагая гамбиты, слышу „Локарно, Локарно“. Чем это слово грозит?»
Радловские записи песен на третье,
песни степные,
ковыльные вехи, кочевье,
дым пастбищ, эйлагов,
косматые шапки, овчина и овцы, слюна капает с волкодавьих клыков.
Песни и сказки записывал, собирал.
У меня есть рецепт.
Чтоб коммунизм устоял
(ты вопросец дозволь, подкидывал бравый солдат, сторож вночную нужника на дворе, я не против, я мысль хочу государства понять, нужник запирал и на лавочке с псами под звездами. Три года назад приказали — ешьте враждебную печень, каждую ночь эти рыжие, черные ногти, дух парной отрыгающий в голодовке, и до кучи награбленное, все у нас общее. Человек изменился тогда, далеко забежал, теперь возвращается — можно телятю растить, полкана собашу, васька мяучит, к бабе здоровой ногой приложиться. Меня рыбой вчера подкормили, селедочкой с луком, как до войны; пива налили, я выпил; деньги в ходу, а убивать без разбора не велено. Ответь мужику неученому, зачем же мы пролили, ах, сколько, ах, сколько мы пролили — это чтоб в довоенное, победней да поплоше, вернуться? — А на вопрос твой, служивый, я так возьмусь отвечать. Коммунизм переварил европейскую бойню, переварил из международной в гражданскую. Помнишь бойню, солдат, как бессловно пыхтящим скотом в раздвижном на колесах хлеву гнал тебя старый режим, небось, там и ногу, в Галиции… — э-э, ногу под Кустанаем, в гражданскую… — ну, не важно, нет, постой, очень важно, так вот. Как никто наглотавшись, всех, до кого дотянулся, а дотянулся до всех, насадив на кол и вилы, коммунизм один в целом мире поставил резне нерушимый заслон — баста, отвоевались, конец. Для того ты, касатик, пулял из своей трехлинейки, нож вострил о сапог. Зато нынче нога твоя удобряет берег Тобола у подножия храма, храма вечного мира, гордись. В довоенное возвратились, похабней и хуже? Вздор городишь по недостатку в тебе политграмоты. Никуда не вернуться, особенно после смерти, с каждым днем будет все необычней и необычней, нужник расцветет, и инвалидный твой труд…),
чтоб коммунизм, говорю, устоял,
надо ему поднести подношение.
Все народы в стране
пусть подарят, как идолу, жирного мяса, бусы, ожерелия из медвежьих, акульих зубов,
свою душу подарят,
помыслы тайные,
сказки поверий.
Те, что мной собраны на пастбищах и кладбищах,
у ручьев и святилищ с лоскутьями женских молений, в караванных сараях, выходящих из келий на костер во дворе, разожженный плутоватым мальчишкой, — в халатах, расшитых цитатами; стоя спят лошади, сидя — верблюды.