Рассказ был отдыхом от гончарного песнопения, а песня вступлением к тому главному, что начиналось сейчас. Отечная бледность побагровела, в горле забулькало. Девочка на кроличьих шкурках сосредоточилась, не мигая. Он распрямился и выпятился в иератической позе писца. Отхаркался громко и яростно, нет, это был выплеск аккадского. Собранные в сжатые фразы слова выбрасывались тугими толчками, как семя, по цепочке оргазма, причинявшего муку неусладительным рабством. Лопаясь от распирающей тяги, с викторией на лбу, издевкой природы над проводником ее одержимости, медиум извергался, как извергалась бы затянутая во фрак нильская статуя, страдальческая, с говорящим отверстием в голове. Запахло внезапно озоном, шампанским. Раздалось шипение пузырьков, разбивающихся о тонкостенный бокал. Хмель хлынул в мозг, заиграл в жилах и на поверхности кожи. Я упражнялся когда-то по эрмитажным таблицам, пользуясь инквизиторской добротою В. К., у которого валялись они на столе вроде свежей газеты, и удивляться ли, что не улавливал в этот проверочный миг ничего, что бы напомнило мне междуречные закорючки. В Петербурге хранились засохшие капли эргона. В прокуренную комнату за Кавказским хребтом ворвался оргон, веселящий газ космоса, мы стали петь, топать правой ногой, кричать по-аккадски, кусаться и прыгать, но надвинулся смысл, тот самый, обещанный, от шевеления мертвых корней, и вытрезвил нас до кости.
Пятнадцать минут назад, извещала трансляция, июня 28-го, в деревне Санталово Новгородской губернии умер создатель подлинного русского футуризма Велимир Хлебников. Умер в предбаннике, в нищете. Денег не было даже на телеграмму в Москву, почему известие об ужасном положении запоздало и бросившиеся на помощь товарищи не смогли перевезти Велимира из предбанника в специально отведенный для него распоряжением тов. Троцкого больничный покой в столице. Святость, источаемая немытым, зябнущим телом В. В. («холод мой враг», и очи его затуманивались новым подвигом странничества, пешим или на крыше вагона), так явственно была ощутима для чутких ноздрей, что когда позапрошлой весной, в мартовскую бедовую синь, он босиком пришел в университет показать расчеты свои Спиридонову, Всеволод Никанорович в ответ: «И ангел вострубит, что времени больше не будет, может, вы, Велимир, и есть этот ангел». О Велимир, Велимир, улитки столетий на испещренных цифирью листах, мы положили хлеб и алтын в котомку твоего бездомья, запричитал из пелены Мирза-ага, и где-то у багряной овиди опустил сердоликовое лицо гладиатор Мгоян. Прохлада из окон между двух крыльев и покрывал духоты, а смысл пошел дальше.