Тебя взяли в начале весны, в первый день. У весны есть начало, когда девочки на асфальте чертят мелом линейки и прыгают, вчера не чертили, сегодня — вот именно. Авитаминоз — ничего, раскраснеются, отвыкшие от игры — поправимо, и наливаются соками, терпкими, как белая сперма инжира. Набухшие почки, «пру и рву», размножайтесь, размножатся. В этот день тебя взяли, запертый в клети на зачете, я инстинктом был выброшен в скипидарную вонь коридора. Двое в штатском, в угрях, с опереточной наглостью сунули дула под ребра. Дас ист иммоглих, в терпимую, при всех согрешениях, эпоху, но непреложно под ребра. Немые плачевные лица студентов с ассирийского барельефа. Встрепанный, апоплексически взъя´ренный Спиридонов, не пущу, это сотрудник мой, кандидат и магистр, через три месяца докторская, ткнули железо в подбрюшье, щелкнули для эффекта. Не лезьте, профессор, во внутренний наш вопрос, вы ко Врангелю зря опоздали. А театром довольны, блестят. Ты поблагодарил Спиридонова, сказал, чтобы не вертели вола, без показухи и прощаний славянки. Беспроволочный телеграф вызвал всех: праведную молодежь, нас, чтецов-декламаторов, милых, с пуховкой и зеркальцем, служительниц ремингтона. Лазарь Мовшевич прибежал из-за ширмы, запричитал на жаргоне, сортирный приковылял инвалид. Построились в два ряда, Мирзу провели между нами. Девочки у ступеней, там была ровная почва, прыгали то на одной, то на двух, разводя и сдвигая, из квадрата в прямоугольник, в квадрат, с непокрытыми темно-русыми волосами. Зима сузила им одежду, засалила стиранную бумазею чулок, не по сезону и башмаки. Но выйдут замуж, родят, как простые сословия, рано, будут младенца в корыте купать, потчевать мужа собой. Ты подумал о том же, ведомый, я знаю. Здесь Родос. Астраханцы-ребята кидали арбузы с баржи, уже полуголые, медные, этим жарко всегда и поют, что в Милете, что в Антиохии на Оронте, что в Магнезии на Меандре. Не оборачиваясь, неизменившейся поступью до «паккарда», деловитая мерзость авто, пористый, цвета щебенки, шофер. Всеволод Никанорович, само замешательство и надрыв: «Мы будем жаловаться, я не намерен!..» — и ты обернулся, единственный раз, и я похолодел от спокойной усмешки, которой ты обозначил тщету.
Слухи — кроме железа, у нас только слухи, Святогоровы недра и клеветническая тень на плетень —
были о том, что тебя угораздило, просчитался, не повезло.
Есть за городом авестийская пустошь,
знойная, нефти хлебнувшая выжженность,
ничего не растет, разве
мята, колючки, полынь,
средь камней скорпионы, тарантулы, будь начеку.
А ночью
высоко над камнями полеты и пляска огней,
зороастров, нижинских,
святилище языкастых пламен,
куда после отчета по четвергам,
не сняв портупеи, съезжались в автомобилях чекисты,
истеричные, в свинцовых подглазьях,
и ты лечил их кокаиновые души.
Маскировались,
заметали пути,
сдвигали стрелки на вторник и среду — пустое.
С кобурами, в тонких нательных рубахах под гимнастерками и в яловых сапогах, бормоча непристойности, закусив дигиталисом спазм в растертых одеколоном грудях, поодиночке, пугливые саламандры, на пустошь в послеотчетную ночь четверга, воспламененную, пляшущую — незыблемую и покойную, как яшмовый слон,
ибо власть твоего врачевания вознеслась над их страхом доноса.
Рассаживал будто бы в круг у огней, до сладкого помешательства доводя колдовством гипнотических сказок про дев и про дивов,
жуть народная, плотоядь, троглодитный завет,
собранный по деревням и аулам,
взорванный четырехтактным заклятием, как если бы
первая мать разрешилась четырежды,
из одного живота породив живоглотную дичь.
С четверга по четверг ты был для них:
благоливень,
смывающий накипь и страх,
магнит,
вытягивающий аскариду из дырочки, наперед — где тут зад, где перед — просверленной в затылке,
затягивающий в нее беззаботность.
Им хватало этого на неделю,