По капле на виски. Легкий мазок по лбу и немного на затылок. Конечно, мне, в отличие от наставницы, лучше помогали отвары, но до костра еще больше суток пути. А пока дышать окутывающим голову флером, перебирать пальцами изученные до мельчайшей царапины пузырьки и стараться не думать о том, что уместнее всего они смотрелись на туалетном столике розового дерева. В окружении баночек с кремами и пудрой, пуховок, гребней, веера кайсанского шелка, расписанного тиграми, и жемчугов. Наставница любила жемчуга. А Стрейджен, теневой король Сан-Мишель, ее.
— Что это?
Тон вопроса заставил меня немедленно открыть глаза. Его светлость смотрел так, словно за моей спиной стоял призрак.
— О чем вы?
— Запах, — уголок его рта дрогнул.
— Лаванда, мята и немного полыни. Ароматическая смесь, помогает при головных болях.
— Вы позволите?
Кожа на широкой ладони была грубой, с бледным росчерком старого шрама — ничего общего с тщательно оберегаемыми руками придворных.
— Не наносите слишком много, — я нехотя вложила в нее драгоценный для меня флакон. — Это вредно.
Но его светлость лишь поднес сосуд к лицу. Вдохнул. И закрыл глаза, стараясь удержать маску безразличия. Выдали проступившие желваки.
— Что-то не так?
Моя боль уходила медленным отливом, оставляя во рту противную сухость. Запах дразнил растревоженную Брокадельеном память. И, похоже, не только мою.
— Нет, — его светлость поддел сверкнувшую на солнце пробку и мазнул ей по тыльной стороне запястья. — Просто…
Он покатал флакон в пальцах, а когда протянул обратно, в синих глазах плескалась печаль.
— Не думал, что это средство еще используют. Все, — тон его позволил предположить, что под всеми подразумевались особы весьма определенные, — предпочитают исмаэльские благовония.
— Я слышала, маркиза де Лавие, — имя нынешней фаворитки пришло на ум не сразу, — разделяет эту милую привычку вдовствующей королевы.
Которая, скорее всего, и уложила свою фрейлину в постель сына.
Его светлость едва заметно поморщился, а значит с именами я угадала. И, думаю, не ошибусь, предположив, что наставница сошлась во вкусах с матерью его светлости. Кто же еще, кроме прекрасной Ивен, мог позволить себе не подчиняться диктуемой королевой моде? Пусть в мелочах — это особенно раздражает.
Флакончик молочного стекла опустился в предназначенную для него ячейку, а пальцы мои коснулись соседнего. Серо-синего, как море у берегов Бру-Калун.
Поддавшись внезапному порыву я достала его и, зажав в кулаке, сказала как бы между прочим:
— Не пользуйтесь курительницами, Дарьен.
Он все еще держал у губ свою пахнущую лавандой, мятой и полынью руку.
— Почему?
— В таких смесях слишком легко спрятать что-то еще. Дурман, снотворное, афродизиак…
— Яд, — закончил мысль его светлость.
И прищурился. Нехорошо так прищурился.
Вот кто тебя за язык тянул, дура сентиментальная?
Грани флакона впились в ладонь, а отступившая было боль, потекла обратно.
Я смотрела в налившиеся бурей глаза, отчаянно сдерживаясь, чтобы не потянуться к ножу. Стук сердца заглушил птичий гомон и, кажется, на десять ударов я окаменела.
Зачем? Зачем ты это сказала, Алана?
— Благодарю.
Короткий кивок и я снова могу дышать.
Его светлость скользнул задумчивым взглядом по пузырькам в бархатных гнездах, моим побелевшим от напряжения пальцам и стеклянной пробке в форме цветка.
— А в этом что?
— Вереск, — почти не соврала я.
— Южанка, — беззлобно хмыкнул он и впился крупными зубами в подхваченный с полотенца кусок хлеба.
Понимая, что тема исчерпана, я бережно опустила флакон в несессер.
Вереск. И шалфей.
Мягкие руки. Кольца с медовым янтарем. Ленты в тяжелых, уложенных короной, косах. Голубые, как ее платье. И глаза.
— У тебя ее глаза, мерхед.
Демонов Брокадельен!
Скорей бы уже выехать отсюда.
Лес издевался надо мной весь день.
Весь этот долгий, пахнущий вереском и шалфеем, день.
А еще смолистым дымом. Торфом — им топили в нижнем замке. Морем, на которое смотрели окна Восточной башни. Жизнью, которую я день за днем выгрызала из памяти. А теперь раны памяти набухали свежей кровью, и врачевать их приходилось картинами обласканного майским солнцем Брокадельена да беседой с его светлостью.