Пропустим первый опус 1908 года — «Осенние маневры» (в первом варианте — «Татарское нашествие»). Пропустим не потому, что он не заслуживает внимания, — ведь это был первый безоговорочный успех, особенно заметный после венской премьеры 1909 года. Да еще в театре «Ан дер Вин», ставшем с тех пор любимым театром, который мы с таким же правом можем называть «Домом Кальмана», с каким называем «Комеди Франсез» «Домом Мольера», а Малый театр «Домом Островского»[4].
Скажу даже больше, это было первое произведение, заявившее основополагающие принципы кальмановского театра — неовенской оперетты: психологическая разработка сюжета, приведшая впоследствии к открытой драматизации; создание четких драматургических форм и приемов, один из которых станет излюбленным и отольется в виде знаменитых кальмановских финалов — шедевров музыкальной драматургии; яркость, нарядность, праздничность, удивительная щедрость и широта мелодий; органическая связь романтического лиризма в ариях и любовных дуэтах с хлесткой характеристичностью в куплетах, помнящих свое родство с кабаретными песенками. И, наконец, обжигающий, как паприка, неукротимый цыгано-венгерский чардаш, навсегда поселивший «частицу черта в нас».
И все-таки оставим в стороне этот неожиданно эффектный, темпераментный, полный почти нахальной музыкальной дерзости первый опереточный опыт — «пропуск» в царство Ференца Лerapa, Лео Фалл я, Оскара Штрауса. Оставим, потому что прелестные «Осенние маневры» были вынужденным, чтобы не сказать — отчаянным, шагом. Почти актом протеста молодого, талантливого, но безымянного композитора, не сумевшего пробиться в мир высокой, серьезной музыки, отвергнутого всеми мюнхенскими издателями. А ведь сам великий дирижер Артур Никиш весьма лестно отозвался о его сочинениях. Вот тогда разъяренный автор «Сатурналий», «Эндре и Иоганны» и других симфонических и сонатных опусов решился на безумный шаг, «унизился до шлягера» и сочинил оперетту. И в этой добровольной неволе обрел навечно свободу и легкость дыхания. Но это обретение себя, первое осознание своего истинного призвания было всего лишь первым шагом в полному самовыражению. А ведь мы и хотим приблизиться к разгадке Кальмана.
Итак, начнем с 1912 года. В тот год родился «Цыган-премьер».
Вам, вероятно, знакома история старого скрипача-цыгана, короля ресторанных подмостков, и его сына Лачи, тоже скрипача, но с консерваторским образованием. История их соперничества в музыке и любви. Но в данном случае интересна не сама история, а те побудители, что привели к музыкальному воплощению именно такого сюжета.
Кальману в ту пору всего тридцать (или уже тридцать?) лет. Он полон сил и творческих идей. Рядом с ним замечательная женщина, Паула, надежная и мужественная. Счастлив ли он, если позволительно задавать такой вопрос художнику, а особенно Кальману? Он, судя по всему, просто не умел быть счастливым и, подобно многим профессиональным забавникам, острякам, оптимистам, в жизни был занудой, ипохондриком, мрачной личностью, да еще до смешного суеверной.
Ну, если не счастлив, то, во всяком случае, благополучен, хотя предыдущая оперетта — «Отпускник» (или «Хороший товарищ» в венском варианте) — лавров ему не прибавила.
Так чем привлекает его довольно грустная для оперетты история кабацкого музыканта, стареющего романтика с необузданным темпераментом, стихийного импровизатора, отвергающего алгебру в гармонии, не желающего сдаваться ни в жизни, ни в музыке, ни в любви?
Вопреки упорному стремлению либреттистов присудить победу сыну, симпатии композитора явно на стороне отца: ему отдал он пронзительную по искренности, почти исповедальную по лирической глубине и открытому драматизму музыку. Да вспомните хотя бы знаменитую арию «Был скрипач Пали Рач — и нет его!». Или замечательный вальс — «Мой старый Страдивари…»[5].
Это, конечно, не больше чем догадка, но, похоже, две мысли, два чувства и побуждения будоражат воображение Кальмана и толкают под руку. С одной стороны, изживается ущемленное самолюбие композитора, всю жизнь помнящего, что он отвергнут миром серьезной музыки. Вершится маленький акт возмездия, когда в финальном поединке между отцом и сыном, между спонтанным музицированием и строгим музыкальным академизмом, мы, следуя эмоциональной логике и заразительности автора, оказываемся на стороне развенчанного кумира. Отвергнутый подхватывает поверженного и таким образом удовлетворяет жажду справедливости.
4
Летом 1988 года в Москву впервые приехал на гастроли легендарный «Ан дер Вин». Однако привез он мюзикл «Кошки» Уэббера. Кальмана показал другой венский театр — «Фольксопера». Он представил интереснейшую «Королеву чардаша». Подробно об этом см.: Г а е в с к и й В. Австрийский триптих. — «Театр», 1984, № 2.
5
Мне кажется, здесь робко заявлена тема, которая позднее так мощно прозвучит у Гауптмана в пьесе «Перед заходом солнца», у Маркеса в «Осени патриарха», у Бабеля в «Закате», у Отиа Иоселиани в дилогии об Агабо. Вечная тема помянутого еще Пушкиным печального заката, освещенного любви «улыбкою прощальной».
Смело? Возможно… Но мы не вольны в ассоциациях. Значит, это всего лишь еще одно доказательство крайней субъективности любых трактовок.