В первые дни у нас шел хлеб непропеченный и липкий. Тут бы только концы с концами свести. А через несколько дежурств полегче хлеб. И удивилась я: какой к концу смены каравай остался…
Нюся сама-то почти не могла жевать пустыми деснами. Внук-фэзэошник к ней забежал вечером. Сглотнул он слюну на крошки. Да я понимаю… Унес он кругляк. На рынке такой — двести шестьдесят стоит. Можно крупы купить и сала. Если только в облаву с тем хлебом не попадешься.
И меня старуха угощает. «Дочке, — говорит, — отнеси». Что ж делать тут, Милочка? Что мне делать? Несу я хлеб Римке… И двум ребятишкам Лизиным. И думаю: «Что ж это Лизавета меня толкает? Куда?..»
Решила я: нет, не запутаюсь я! И с хлеборезки не уйду, чтобы сноха не кричала. И не запутаюсь. Ей скажу: «Нет там приварка никакого». Сама по себе я буду. О-хо-хо… Как будто это получается когда до конца в жизни — во всем самому по себе стоять.
А в продуктовом том самом, Милочка, я так с той поры и осталась… Пока в том году на пенсию не пошла. Только он уж, конечно, теперь другой, голубой да кафельный. Да ты видала. А заведующей-то когда?.. После войны скоро и стала заведующей.
Вот придут ко мне, бывает, ребята-обэхээсники: «Ну давай, Таис Петровна, сама говори, чего крутишь-вертишь?» Я смеюсь: «Ищите, ребята, обыщетеся!..» Мы же друг друга насквозь знаем… Они ко мне и не заходят почти. Это же хорошо в городе известно: кто примет товар без накладных и пересортица у кого, а кто и не станет-то никогда.
Вот чего я не понимаю, Милочка: зачем на такое идти? Хватает же мне. Не лучше и не хуже других. А намного-то лучше других ведь стыдно жить, Милочка… И потом богатство у завмага тайное. Подрожи-ка над ним! Ни дох дорогих, ни колец открыто на люди не наденешь. Хотя иные одевают… Теперь вон уж так пошло. Да — рано или поздно заплатишь — себе дороже. Вот и к чему? Дед мой меня дома и без шуб любит… Как хорошо-то, что хлеб мы теперь давно не считаем — не вешаем, так хорошо…
Как Деда я своего встретила? Да слушай.
Но сначала мы заходим с теткой в бывший ее магазин, откуда она недавно ушла на пенсию. Из этого двадцатого гастронома приходили и просили ее опять, как и в прошлое лето, принять на отпускной период заведованье: уж она-то за двадцать лет дело знает как никто, и доверить ей можно с закрытыми глазами.
В прошлое лето тетка Тая согласилась. Да себя прокляла… Теперь не пойдет. Тошно ей смотреть, как на витрине там теперь одно, а для кучи разных полезных знакомых и для лиц, самих себя считающих привилегированными, из холодильника — другое. И завелся там обычай: нам думать не положено, за нас соображают, да тетке Тае скучно с этими молодыми старухами…
Правда, дальше тетка Таиса говорила другое: платят мало продавцам, и девочки они деревенские, непривычные еще к городу — из села да после годичного училища; растерянные они еще, да без матерей, они от растерянности готовы плохое за хорошее признать, все, что в них вкладывают, готовы повторять, таких легко сломать. А ведь как хорош человек неломаный…
Но дверью «своего» магазина хлопнула сердито. Отказалась коротко и ушла. За два месяца она ничего не поправит: то, что делала двадцать лет, уж порушено.
— Теть Таис… «Таких легко сломать» — да вы-то вот как же в страшное время да в таком же возрасте не сломались?
— А это ты неверно поняла, что тогда, мол, не ломались. Да разве ж я такое говорю, чтоб это время когда повторилось… Пуще всего, чтоб никогда такого больше не было!
Из магазина мы с ней так и ушли, не стала она договариваться с новым завом о замене на лето.
Вечером тетка Таиса дальше про Деда рассказывала.
Как пришла она после той удачливой смены с краюхой Нюсиной граммов в триста. Хлеб-то не бросишь…
Только сразу я, как и решила, с порога снохе говорю:
«Пайковый это мой хлеб, за три дня. Нету там больше ничего и не будет».
Вдруг слышу из комнаты:
«Ха-ха-ха-ха-ха! На хлеборезке чтоб ничего не найти! Проходи-ка сюда, Тоня или Тося. Вместе искать будем».
«Тая я», — вхожу.
В комнате у Лизаветы швейная машина и ворох гимнастерок (она от швейной фабрики дома работала) со стола прибраны. На постеленной новой клеенке — тушенка да сахар. И сыр тоже, в вощеной красной кожуре…
Лысоватый и крупный мужчина в галифе оглядывает меня, водки наливает. Похохатывает: