Говорили за столом и, отыскав Инну на кухне, щекою к оконному косяку, про Любовь Кузьминичну все доброе. И то, чего уж совсем не было: что прожила она жизнь хорошо, удачливо… Малинские бабоньки, когда уж подоспел Петька Митин, немного перепили и завели тягучее, негромкое сначала. А после в голос, с какой-то горючей отрадой:
Зашел на полчаса всего Гощенин. Сказал, что он попросил слесарей в мастерской. Поставят памятник металлический, с фотографией. А дом сельсовет пока заколотит. Может, найдется покупатель, хотя вон сколько уже брошенных стоит… Говорил озабоченно и хмуро. Видно, жена с тещей крепились несколько дней, да завели разговор про соседские похороны, что больно много он принимает участия. Скоро ушел.
Постучала продрогшая по вечерней дороге сестра-хозяйка из больницы. Напомнила Инне, устало зажмуренной от света голой лампочки под потолком на кухне, что нужно бы еще пару десяток. Подбить потом бугор в оттепель. Роют-то мелко, хотя и берут… Потом надо подправлять. А в городе еще не столько берут, чтоб она знала.
Да она ничего не думает… (Только что же она при всех не сказала? Пусть возьмет.) «Пальто возьмите в счет денег. И себе возьмите — на память чего. Положено». — Инна открыла сундук в углу, у печи. Все равно ей, все равно.
Она ничего сейчас не понимала ни в людях, ни в их поступках.
Пожилая сестра-хозяйка вроде смутилась и стала учить ее, заглянув в зал с гостями, чтобы она так-то все не раздавала! «Открытые вы такие и легкие отдавать, молодые». И чтоб лишнего не думала. Она отдаст, если с продажи пальто что останется. Завернула в марлю материно потертое пальто с вешалки.
Разошлись с поминок по деревенским понятиям поздно. Уже там и тут желтел свет поверх коротких узорных занавесок по всему Бурцеву. Соседская Татьяна, жена Митина, в голос зарыдала напоследок, запричитала: что вот Люба была — одна ее понимала. А Петр-то сегодня! Он-то сегодня как… Инна удивилась: нечасто вроде Татьяна заходила к матери.
Разошлись. Она была рада. Еще не понимая и не узнав для себя неприметной отстраняющей целебности — чьих-то охов и толков невпопад, этого бессвязного застолья и просто своей неодинокости сегодня со своим горем.
Утром уходила — надолго отбросила и оставила позади просыпающееся село, вчерашний озабоченный и страшный день. Теми же плывучими обрывками мыслей вспоминала их с матерью жизнь, добираясь проселком до шоссейки. И дальше, в поезде.
Ей вспомнилась мать, какою она стояла тогда на заросших кустарником вырубках, когда они совсем еще недавно, в конце лета, собирали там последнюю, мелкую и особенно сладкую малину. Листы низкорослого орешника уже чуть пожелтели и стали жестче. Вырубки были ярко, но скудно по оттенкам расцвечены желтым и фиолетовым. Колыхались ржавые метелки конского щавеля и ватные крылья иван-чая. Мать обирала ветку, и ее лицо под нависшим белым платком было красновато-загорелым, сосредоточенным и с едва заметной улыбкой.
Приехавшая на каникулы Инна помогала ей на маслозаводе, в резиновом фартуке, шлангом с горячей водой окатывать в пересменок цехи, мыть чаны. А тут у матери отпуск, двенадцать дней, они с Инной на огороде все переделали. «Ох, самая ж тяжелая работа на земле», — говорила городская, отвыкшая Инна. — «А то… Чтоб знала», — соглашалась мать неохотно: то ли хотела, чтобы дочь помнила это, то ли, чтоб забыла.
Раннюю картоху они всю убрали, повыдергали и просушили лук. Заготконтора ничего совсем не берет, надо бы на рынок с тем луком ехать… Оборвали плети пустоватых в этом году огурцов и начали копать, хотя вроде и рано еще, но потом, в осень, матери тяжело будет глинистые гряды поднимать. Если живешь по большей части с этих гряд, то какой тут отпуск, себя-то ты как отпустишь? По малину вон ходили…
Мать раздвигала ворсисто-сухие колючие ветки малины, и лицо ее, как за любимым делом, было слегка озабоченное, но отдохнувшее, молодое.
Тут сбоку зашуршали кусты, и на вырубки вышел высокий сутуловатый мужчина в дерматиновой куртке нараспашку, сбитых кирзовых сапогах и грязноватом клетчатом кашне на шее, несмотря на жаркое летнее утро. Худощавое лицо его было с крупными, резко выдающимися скулами и круглыми глубоко посаженными мрачноватыми глазами.
Вдруг это лицо осветилось недоверчивым удивлением и узнаванием. И мать удивилась… И кажется, обрадовалась, порозовели скулы.
«Люба? Нет?.. — спросил человек. — А это кто ж?» Инна отошла в орешник.
Чуть погодя ее окликнули. У матери на чистой тряпице на траве были разложены помидоры, яйца, хлеб. Они сели вокруг втроем.