Она открыла приложение, и строчки поплыли перед ее глазами.
«Аллочка!
Если ты получишь это письмо, значит, со мной действительно что-то случилось. Увы… А я-то надеялся вернуться целым и невредимым, прочитать потом это послание вместе с тобой и посмеяться над твоими и моими страхами.
Я редко говорил тебе нежные слова и сейчас не буду. Говорят не слова, говорят поступки. Просто я хочу, чтоб ты знала: до того, как я встретил тебя, я уже много лет жил как бы по инерции. Помнишь эту дурацкую поговорку о том, что мужчина должен посадить дерево, построить дом, вырастить сына? Ну, по деревьям я тан перевыполнил еще на школьных субботниках, кооператив построил, сына вырастил — и что, значит, все? Ты заставила меня вспомнить, что я мужчина, что я еще могу кому-то нравиться и еще на что-то способен. Смешно, но я опять почувствовал себя двадцатилетним! Помнишь, как ты сказала тогда у подъезда: «Помоги мне…»? Потом оказалось, что мы помогаем друг другу, ты мне — тоже.
Это о физике. Теперь о лирике. Знаешь, когда я писал стихи, я думал, что если найдется хоть один человек, который будет слушать их не из вежливости, значит, я сочинял не зря, значит, в этом был какой-то смысл. Такой человек нашелся, и мне приятно думать, что если со мной что-то случится, останутся стихи, которые кто-то будет иногда перечитывать. Позвони Наталье и попроси от моего имени ту папку, ей она все равно не нужна.
И последнее. Деньги на поездку в Москву пришлось занимать у тебя, потому что я не мог обратиться с этой просьбой к моей супруге, ты понимаешь, почему. Но я не хочу ходить в должниках и на том свете, я все верну — и даже больше.
Прощай. Ник.»
Хорошо, что Валентина куда-то вышла, и никто не лез с вопросами о письме. Хорошо, что было обеденное время, и большинство сотрудников расползись «на кофе»; Алла еще нашла в себе силы выключить компьютер, надеть куртку, столкнувшись с кем-то в коридоре, машинально ответить на приветствие. Она еще нашла силы пересечь улицу, войти в парк и, прикусив губу, направиться к дальней скамейке.
Но это было все, на что ее хватило. Опустившись на скамейку, даже не успев достать из сумочки платок, она безудержно, навзрыд, заплакала.
21
Николай открыл глаза.
Прямо над ним нависал серый каменный свод, под которым эхом отдавались разные звуки: голоса, шорохи, чьи-то шаги. Тянуло запахом дыма. Но не пожара — костра.
Он лежал на импровизированной койке, сделанной из двух больших ящиков от боеприпасов, застланных синими солдатскими одеялами. Николай чуть повернул голову. Пещера. Метрах в пятнадцати, у входа, стояло несколько вооруженных людей, горел костер. Вдоль стены пещеры спало еще несколько человек. Некоторые — на ящиках, кое-кто на одеялах, брошенных прямо на землю. Где-то в глубине тарахтел движок генератора.
Сколько он пробыл без сознания? Час, два… День? Или больше? Его электронные часы давно отказали, как раз перед похищением он хотел заменить батарейку, и их пришлось выбросить. Со времени бегства от спецназовцев он потерял счет времени.
Хотелось пить. Николай приподнялся, оперся на локоть. Муссы поблизости не было. К кому обратиться?
— Эй, кто-нибудь… — неуверенно позвал он. Услышат?
Один из стоявших у входа в пещеру, толстый, высокий, с копной перехваченных зеленой повязкой черных вьющихся волос, повернул голову. Что-то сказав остальным, он направился к Здановичу. Он был в камуфляжной куртке и брюках, но, как ни странно, без оружия. «Наверное, я удивился бы меньше, если бы он был без штанов, — язвительно подумал Зданович. — Но как объясниться с ним?»
— Эй, русский, привет! — приблизившись, произнес толстяк почти без акцента.
Вот это да! Они что здесь, из института Патриса Лумумбы?
— Я хочу пить.
Толстяк что-то властно произнес, и один из паков поспешил к нему с армейской алюминиевой фляжкой.
— На…
Зданович, забыв о том, что к горлышку прикасались губы десятков паков, принялся жадно пить. Вода — чистая, свежая, прохладная! Как все-таки мало человеку надо для счастья. И с каждым днем все меньше!..
Утолив жажду, Николай упал на свое ложе. Толстяк присел на корточки, взял его худое запястье и нащупал пульс. Посмотрел на часы, считая удары сердца.
— Ты врач?
— Так точно, — пак уложил руку Здановича на грудь. — Хирург. Махмуд Али Тахир Джавид. Можно просто Махмуд. В институте меня дразнили: «Махмуд-поджигай».