Дома она легла на диван, укутала ноги пледом и уставилась в какую-то точку на потолке.
Почему она захотела сегодня сойти на две остановки раньше и немного пройтись до работы пешком? Почему она решила, пользуясь отсутствием шефа, чуть-чуть посачковать и появиться в издательстве на час позже? Почему ей надо было повернуть голову в сторону этой проклятой гостиницы в тот самый момент, когда там появился ее муж с этой девицей?
Пусть бы все оставалось, как было. Пусть бы она не знала.
А теперь…
Как вести себя, когда Николай вернется? Закатить истерику? Начать бить посуду? Дать ему пощечину? Решительно никакого опыта брошенной жены у Аллы не было. Или пока не брошенной — только обманутой?
Еще теплилась какая-то надежда, что когда он вернется домой, то объяснит все сам: мол, их с сотрудницей послали забрать прибывших на переговоры партнеров, остановившихся в «Туристе». Они их забрали и через десять минут пустились в обратный путь. Правда, это не объясняло, зачем понадобилось обнимать эту самую сотрудницу, но все-таки…
Николай ни словом не обмолвился о партнерах. И о «Туристе». И о блондинке.
Он появился, как всегда, без десяти шесть, поцеловал ее в щеку и принялся переодеваться. Она уловила запах чужих духов. Она и раньше чувствовала его, но внушала себе, что это духи его сотрудниц — не любовниц.
— Ну, как там, на работе? — ровным голосом спросила она.
— Нормально. А у тебя?
«И у меня нормально», — подумала она. На работе у меня всегда нормально. Скучно, но надежно. Попасть под сокращение ей не грозило, наоборот, штат издательства за последний год даже увеличился. Зарплата не то чтобы очень, но стабильная. «Арт-плюс» нашел свою нишу на книжном рынке и даже мог позволить себе время от времени в целях саморекламы выпускать сборники местных поэтов. Разумеется, себе в убыток: кто же сейчас читает стихи? Николай все это прекрасно знает, зачем спрашивает? Ритуал такой — как и поцелуй в щеку.
Лучше бы он спросил о жизни. Как, мол, жизнь, Аллочка, и она бы ответила: отвратительно, Коля! Хуже не бывает! С сегодняшнего утра, с десяти часов. Он бы спросил тогда: почему плохо и почему именно с десяти, и она бы…
Господи, только бы не задрожал голос, только бы не заблестели подозрительно глаза!
— Я видела тебя сегодня утром с какой-то блондинкой.
Голос не задрожал, глаза не заблестели. Молодец, Алка!
— Э… понимаешь, это…
— Я знаю, кто это.
Румянец медленно сошел с лица Николая, оставив лишь несколько розовых пятен на щеках и гладко выбритом подбородке. Алла вдруг заметила внушительные залысины своего мужа, поредевшие волосы, морщины, прорезавшие лоб, как линии нотного стана. Почему она не видела всего этого раньше?
Она села в кресло, он медленно опустился на диван, продолжая совать ногу в штанину спортивных брюк, но почему-то никак не мог попасть.
— Да не переживай ты так! — уже почти весело воскликнула она. Если бы кто знал, с каким усилием далась ей эта деланная веселость! — Дело житейское, верно? Любил, разлюбил…
Он, наконец, овладел собой. И попал ногой куда нужно. И бледность его чуть-чуть прошла. Он взглянул ей в глаза и твердо сказал:
— Да, я полюбил другую женщину. Не хотел делать тебе больно, скрывал. Но ты сама это ускорила. Прости…
— Прощаю, — спокойно сказала она. То есть внешне спокойно. — Уходи.
Все. Она перешла на другой берег. Или он. Какая разница — кто? Важно, что она на этом — он на том. Или наоборот. Важно, что теперь они на разных. И мост взорван, а переплыть невозможно. Она не умеет плавать. Да и не захочет учиться. Он на том берегу с блондинкой. Она на этом — одна. Там счастье, здесь…
«Мне ничего не надо, — сказал он. — Возьму только свою одежду да кое-что по мелочи. Да, и если позволишь, ноутбук. Мне будет нужен для работы». Ноутбук «Делл» он подарил ей два года назад, на ее тридцатидвухлетие, но пользовался им больше, чем Алла, так что получалось, что этот подарок он сделал скорее себе самому. «Забирай», — равнодушно сказала она. Все равно она лишь раскладывала на нем «косынку» — вечерами, когда оказывалось, что говорить им, в общем-то, не о чем.
Ей тоже было ничего не надо, но так уж получилось, что квартира принадлежала прежде ее родителям и была переписана на ее имя, а «девятку» ей подарил на окончание института отец, как раз вернувшийся из трехлетней командировки в Алжир.
Лишь когда за ним захлопнулась дверь и оглушительно, как выстрел, щелкнул замок, она уткнулась лицом в подушку и горько, безутешно заплакала.