В ответ он слегка сжал ее руку.
Ник был нежен. И грустен. Как будто предчувствовал, что они больше не увидятся. Или действительно предчувствовал?
Он взял гитару и начал петь:
И вот он наступил, он наступил —
Последний день, печальный день...
И дальше жить мне не хватает сил —
В печальный день, в печальный день.
Я говорю с тобой в последний раз,
В печальный день, в печальный день,
Не будет больше ничего у нас,
Последний день, печальный день...
Ник сочинил эту песню давно и однажды уже пел ее, но сейчас ей показалось, что она написана именно для этого дня — их последнего дня вместе.
Он не взял ее, как обычно, жестко и напористо, а овладел ею робко, как подросток. Он не рвал на куски ее тело, не колол жесткой щетиной ее щеку, напротив, был тщательно выбрит, нежно целовал ее лоб, глаза, плечи, грудь. Он шептал ей только одно слово: «Аллочка... Аллочка... Аллочка». А других было и не надо, потому что в одном умещалось все: тепло, любовь, горечь последней встречи.
Она заплакала — беззвучно, незаметно, как ей казалось. Но он почувствовал губами мокрую соленую щеку.
«Почему... почему ты плачешь?» — «Знаешь... если бы только... я встретила тебя раньше. Все могло... все могло бы быть по-другому...» — «Как — по-другому?» — «Ты подарил бы... мне ребенка... сына... маленького Ника...» — «Почему у тебя нет детей? Ты никогда не рассказывала.» — «Не рассказываю, потому что это очень больно...» — «Ладно, не рассказывай.» — «Нет, ничего... я была беременна, ехала на машине... сбила женщину, она умерла... у меня произошел выкидыш... врачи сказали, что больше никогда...» — «Нет, неправда, ты еще... молодая, честное слово, Алла, молодая... дети еще будут, наверняка будут... когда я вернусь, мы...»
Они говорили долго, как будто хотели наговориться «про запас» — на те долгие месяцы, когда они не будут вместе.
Ник нажал подсветку часов. Было двадцать минут первого.
— Давай спать, — проговорил он. — Завтра рано вставать.
Неожиданно в наступившей тишине прозвучал высокий печальный звук, заставивший ее вздрогнуть.
— Что это?
Он опустил руку, нащупал гитару, лежавшую рядом с кроватью.
— Струна лопнула.
«Недобрый знак, — подумала она. — Как будто...» — Она заставила себя не продолжать эту мысль.
Потом они заснули, Ник — на спине, Алла — уткнувшись лицом в изгиб его худой руки.
Утром он выпил чашку кофе, вызвал такси. Застегнул все «молнии» на уже полностью упакованной сумке и остановился у двери, не зная, что сказать, когда все сказано.
Она — тоже.
— Так мало берешь с собой? Всего одну сумку?
— Нищему одеться — только подпоясаться, — усмехнулся он.
— А она?Ты простился с ней?
— Вчера утром. Для неея уехал вчера. Или даже еще раньше. До свиданья, Алла.
Он наклонился, поцеловал ее в губы. И ушел...
31
Перед ним стоял, опираясь на палку, высокий, очень худой мужчина. Его кожа носила землистый оттенок, как у людей, долго не видевших солнечного света. Глаза блестели нездоровым блеском, и темно-синие круги под ними лишь усиливали это впечатление. На нем была американская военная куртка, брюки с многочисленными карманами, армейские ботинки.
— Николай Зданович.
— Владимир Захарченко, посол.
Они пожали друг другу руки. Рука бывшего заложника была вялой и слабой. На лбу блестели капельки пота. «Похоже, ему трудно стоять», — подумал Захарченко.
— Садитесь, господин Зданович, — предложил он.
Тот сел, вытер лоб. Пальцы, сжимавшие носовой платок, мелко дрожали.
— Вам нехорошо?
— Нет, нет, — заверил Зданович. — Все в порядке. Дайте попить, пожалуйста.
Посол налил в стакан минеральной воды, подвинул мужчине.
— Спасибо.
Острый, выступающий на тонкой шее кадык, дернулся несколько раз.
— Я
Он набрал какой-то номер, и через минуту на пороге появился молодой человек лет двадцати пяти.
— Познакомьтесь, Сергей Латышев, врач посольства.
— Николай Зданович, — мужчина с заметным усилием приподнялся и пожал протянутую руку.
— Сережа, проводи, пожалуйста. Дай там белье, полотенце и все такое. Пусть наш э... гость отдохнет немного.
Когда за ними закрылась дверь, Захарченко задумался.
Что же все-таки имел в виду этот лейтенант Гарви, когда сказал, что нам стоит проверить бывшего заложника по своим каналам? Зачем? Какие подозрения он мог вызвать у них?
Посол включил компьютер и «кликнул» по иконке «Интернет эксплорер».
32
— «Вот вам первое заданье: в три пятнадцать возле бани...»
— Э... не понял, Павел Семенович. Возле какой бани?
Главный редактор еженедельника «Зеркало новостей» Павел Сухоруков рассмеялся и с укоризной заметил:
— Это же Высоцкий! Эх ты, стажер!
Виктор Шилов, выпускник факультета журналистики МГУ, недоуменно пожал плечами:
— Откуда я могу знать, Павел Семенович? Он уже умер, когда я родился!
— Хорошо хоть не спросил, кто такой Высоцкий, — насмешливо заметил редактор.
Он чуть подвинул на столе календарь, поправил коврик с компьютерной мышью и назидательно проговорил:
— Пушкин, Витя, тоже умер. И Тургенев с Достоевским. Но их же ты знаешь!
Шилов промолчал.
— Ну, ладно, — уже серьезным тоном продолжал Сухоруков. — Короче, вот тебе редакционное задание. Летишь в Афганистан. Послезавтра.
— К-куда?..
— Да ты, парень, еще и глуховат! Боже, с кем приходится работать! В Афганистан. Сделаешь репортаж об эмчеэсовцах, которые повезут туда гуманитарную помощь. На полосу, от силы на полосу с четвертью. Пойдет на следующей неделе. Если, конечно, напишешь, как надо.
Шилов сглотнул. Хотел что-то возразить, но редактор продолжал:
— Если сделаешь хороший материал, зарекомендуешь себя — возьмем в штат.
— Послушайте, Павел Семенович, кто же меня...
Сухоруков самодовольно рассмеялся:
— Это, Витя, уже не твоя забота. Я обо всем договорился. Послезавтра ты должен быть на «Раменском» в девять утра. Спросишь Сашу Агапова, он все устроит. Это, кстати, мой двоюродный брат. Ясно?
Шилов переступил с ноги на ногу, лихорадочно соображая, какой повод придумать, чтобы отказаться, но редактор, очевидно, понял, что творится в голове молодого человека.
— Да не сцы ты, елы-палы, Витек! Тебя же никто не заставляет брать интервью у недобитых моджахедов или участвовать в ночных рейдах коалиционных войск! Прилетите, разгрузитесь — и назад. Ну, может, переночуете одну ночь. Убедил?
— Ладно, — выдавил Шилов. — Я пойду?
— Иди, родной, иди, — насмешливо проговорил Сухоруков. — Можешь отдыхать до послезавтра. И не опоздай к самолету.
33
Она долго смотрела на его фотографию.
Это был единственный его снимок: Ник на диване с гитарой. А вместе они так ни разу и не снялись, ведь для этого надо было бы просить кого-то третьего, а им не хотелось пускать в свои отношения посторонних.
Когда он уезжал, она хотела подарить ему свою фотографию, но он не взял. «Но почему?» — Алла собиралась даже чуть-чуть обидеться. «Мне будет больно, — ответил он. — Видеть тебя — и сознавать, что я не могу обнять тебя, приласкать, поцеловать...» — «Хоть напишешь? Или позвонишь?» — жалобно спросила она. «Нет, — отрезал он. Посмотрел на ее печальное лицо, мягко пояснил: — Когда я уеду, тебя не станет, Аллочка. Для меняне станет. Не будет ничего — ни наших дней и ночей, ни наших разговоров, ни песен, которые я пел для тебя». Через секунду дрогнувшим голосом добавил: «Иначе... я не выдержу там».