«Притворя себе болезнь», Маркел вернулся в Архангельск.
Вера в ложке
Ушаков и товарищи пришли в Сумский посад. Был праздник, и сумляне пригласили их к столу. Маркелов подкормщик говорит:
— Какой страх — со всеми есть и пить, а не знаем, кто какой веры! У меня и ложки с собой нет.
Маркел говорит:
— Какой страх людей обижать! В ложку ты свою веру собрал.
Пиво
Трое молодых ребят на лодье повадились тайно пробовать пьяное пиво, которое хранилось в бочке на случай праздника.
Маркел это заметил, позвал ребят к себе в казенку и говорит:
— Ребята, что-то вы поблекли. Чем вас развеселить? Или пивком угостить?
Ребята покраснели, как брусника, и старший выговорил:
— Прости, дядюшка Маркел Иванович. Вперед таковы не будем.
Ушаков и Яков Койденский
Маркел относился к делу своему и к людям страстно и пристрастно. Но людей тянуло к Маркелу, как железо на магнит. Где бы ни кидала якорь Маркелова лодья, везде являлись у него друзья и ученики. А потом оставалась незабытная память.
Маркел искал и находил людей, призванием которых было мореходство. За таких людей он полагал свою душу.
Когда Маркел пришел на Койду и срядился плыть на Новую Землю, в лодейную дружину вступил Яков Койдянин, подросток-сирота. В нем Маркел нашел ученика, потом и ревностного помощника в судостроении.
Старый мастер веселился сердцем и умом: есть кому оставить наше знанье и уменье.
Но хмель молодости начал разбирать верного Маркелова помощника. Яков стал одолевать Маркела неотступным разговором:
— Уйду в российские города. Здесь тесно.
— Яков, у Студеного ли моря тесно? Что ты будешь делать в городах? Не отпущу тебя. Погубишь мастерство, потеряешь и себя. Ты не вернешься сюда.
Яков говорит:
— Я вернусь сюда, если ты, мастер Маркел, пойдешь вместе со мной. С тобой и я вернусь. А не пойдешь со мной, останусь там.
И старый Ушаков, тревожась и болезнуя о судьбе талантливого ученика, оставляет свой дом, свой промысел и идет за Яковом неведомо куда.
Но скитались они недолго.
Однажды Яков пал мастеру в ноги с воплем и со слезами:
— Господин мой, доброхот мой! Непостижно велика печаль твоя обо мне. Не стою я тебя. Но если можешь ты простить меня, если в силах ты глядеть на меня, то вернемся в нашу Койду, к нашему светлому морю, к нашему доброчестному промыслу.
Как-то при людях Маркел почествовал Якова, назвав его мастером… Люди подивились:
— Столь молодого ты называешь мастером…
Маркел отвечал:
— Дела его говорят, что он мастер.
Кондратий Тарара
Слышано от неложного человека, от старого Константина.
У нас на городской верфи состоял мастер железных дел Кондрат Тарара. Он мог высказывать мечтательно о городах и пирамидах, будто сам бывал. Сообразно нрав имел непоседливый и обычай беспокойный. Смолоду скитался, бросал семью.
Столь мечтательную легкокрылость Маркел ухитрился наконец сдержать на одном месте двадцать лет.
Удивительнее то, что и память о Маркеле держала Тарару на месте другие двадцать лет.
А хитрость Маркела Ивановича была детская.
Весной не успеет снег сойти и вода сбежать, Кондрат является в приказ:
— Прощай, Маркел Иванович. Ухожу.
— Куда, Кондраша?
— По летнему времени на Мурман или на Мезень. Может, к промыслам каким пристану.
Маркел заговорит убедительно:
— Кондраша, навигация открылась. В якорях, в цепях никто не понимает. Именно для летнего времени невозможно нам остаться без тебя.
— Ладно, Маркел Иванович. До осени останусь.
Значит, трудится на кузнице до снегов. Работает отменно. Только снег напал — кондратий в полном путешественном наряде опять предстает пред Маркелом:
— Всех вам благ, Маркел Иванович. Ухожу бесповоротно.
— Куда же, Кондратушко?
— Думаю, на Вологду. А там на Устюг.
Маркел руки к нему протянет:
— Кондрат! В эту зиму велено уширить кузницу, поставить новых три горна. Не можем оторваться от тебя, как дитя от матери.
— Это верно, — скажет Тарара. — Зиму проведу при вас.
Весной Кондратьева жена бежит к Маркелу:
— Пропали мы, Маркел Иванович! Тарара в поход собрался. Уговори, отец родной!
Приходит Тарара:
— Ухожу. Не уговаривайте.
— Где тебя уговорить… Легче железо уварить. Прощай, Кондрат… Конечно, этим летом повелено ковать медных орлов на украшение государевой пристани… Ну, мы доверим это дело Терентию Никитичу.
— Вы доверите, а я не доверю! Ваш Терентий Никитич еще в кузнице не бывал и клещей не видал…
Вот так-то год за годом удерживал Маркел милого человека.
В которые годы Маркела не было в Архангельске, Тарара все же сидел на месте:
— Воротится Маркел Иванович из Койды, тогда спрошусь и уйду.
Но Маркел Иванович из Койды отошел к новоземельским берегам и там, поболев, остался на вечный спокой.
А Кондрат Тарара остался в Архангельске:
— Мне теперь не у кого отпроситься, некому сказаться.
Корабельные вожи
В устье Северной Двины много островов и отмелей. Сила вешних вод перемывает стреж-фарватер. Чтобы провести большое судно с моря к городу Архангельску или от города до моря, нужны опытные лоцманы. В старину эти водители судов назывались корабельными вожами.
Когда Архангельский посад назвался городом, в горожане были вписаны корабельные вожи Никита Звягин и Гуляй Щеколдин. Звягин вел свой род от новгородцев, Щеколдин — от Москвы. Курс «Двинского знания» оба проходили вместе с юных лет. Всю жизнь делились опытом, дружбой украшали домашнее житье-бытье. Гостились домами: приглашали друг друга к пирогам, к блинам, к пиву.
Но вот пришло время, дошло дело — два старинных приятеля поссорились как раз на пиру.
Вожевая братчина сварила пиво к городскому празднику шестого сентября. Кроме братчиков в пир явились гости отовсюду. Обычно в таких пирах каждая «река» или «город» знали свое место: высокий стол занимала Новгородская Двина, середовый стол — Москва и Устюг, в низких столах сидели черные, или чернопахотные, реки.
После званого питья у праздника в монастыре Звягин поспешил веселыми ногами к вожевому пиву. Здесь усмотрел бесчинство. Братчина и гости сидели без мест. Молодшие реки залезли в большой стол. Великая Двина безмятежно пировала в низком месте.
— Прибавляйся к нам, Никита! — кричал Щеколдин из высокого стола. — Пинега, подвинь анбар, новгородец сядет.
— Моя степень повыше, — отрезал Звягин.
— Дак полезай на крышу, садись на князево бревно! — озорно кричал Щеколдин.
Чернопахотные реки бесчинно загремели-засмеялись.
Звягин осерчал:
— Ты сам-то по какому праву в высокий стол залез, московская щеколда?
— Я от царственного города щеколда, а вы мужичий род, крамольники новгородские!
— Не величайся, таракан московский! — орал Звягин. — Твой дедушко был карбасник, носник. От Устюга до Колмогор всякую наброду перевозил. По копейке с плеши брал!
— А твой дедко барабанщик был! Люди зверя промышляют — Звягин в бочку барабанит: «Пособите, кто чем может! По дворам ходил, снастей просил — не подали».
Поругались корабельные вожи, разобиделись и рассоветились. Три года сердились. Который которого издали увидит, в сторону свернет.