За твое годичное хожденье:
Из троих тебя жалую единым,
Одного с тобою на Русь отпущаю.
Хочешь, бери своего мужа,
Хочешь, бери себе сына,
А хочешь, отдам тебе брата.
Выбирай себе, Рязанка, любого.
И в ту пору и в то время
Бубны, набаты замолчали,
Роги и жалейки перестали.
А женка Авдотья Рязанка
Горше чайцы морской возопила:
— Тошно мне, мои светы!
Тесно мне отовсюду!
Как без камешка синее море,
Как без кустышка чистое поле!
Как я тут буду выбирати,
Кого на смерть оставляти?!
Мужа ли я покину?
Дитя ли свое позабуду?
Брата ли я отступлюся?..
Слушай мое рассужденье,
Не гляди на мои горькие слезы:
Я в другой раз могу замуж выйти,
Значит, мужа другого добуду.
Я в другой раз могу дитя родити.
Значит, сына другого добуду.
Только брата мне не добыти,
Брата человеку негде взяти…
Челом тебе бью, царь татарский,
Отпусти на Русь со мною брата!
И в то время женка Рязанка
Умильно перед царищем стояла,
Рученьки к сердцу прижимала,
Не мигаючи царю в очи глядела,
Только слезы до пят протекали.
Тут не на море волна прошумела,
Авдотью Орда пожалела,
Уму ее подивилась.
И царище сидит тих и весел,
Ласково на Авдотью смотрит,
Говорит Авдотье умильно:
— Не плачь, Авдотья, не бойся,
Ладно ты сдумала думу,
Умела ты слово молвить.
Хвалю твое рассужденье,
Славлю твое умышленье.
Бери себе и брата, и мужа,
Бери с собой и милого сына.
Воротися на Русь да хвастай,
Что в Орду не напрасно сходила.
На веках про Авдотью песню сложат,
Сказку про Рязанку расскажут…
А и мне, царищу, охота,
Чтобы и меня с Рязанкой похвалили,
Орду добром помянули.
Гей, рязанские мужи и жены,
Что стоите, тоскою покрыты?
Что глядите на Авдотьину радость?
Я вас всех на Русь отпущаю.
Гей, женка Авдотья Рязанка!
Всю Рязань веди из полону,
И будь ты походу воевода.
И в те поры мурзы-татаре
Своего царища похваляют,
Виньгают в трубы и в роги,
Гудят в набаты, в бубны.
И тут полонянники-рязанцы
Как от тяжкого сна разбудились,
В пояс Орде поклонились,
Молвили ровным гласом:
— Мир тебе, ордынское сердце,
Мир вашим детям и внукам!
И не вешняя вода побежала,
Пошла Рязань из полону.
Понесли с собой невод и карбас
Да сетей поплавных — перемётов,
Чем, в дороге идучи, питаться.
Впереди Авдотья Рязанка
С мужем, с братом и с сыном,
Наряжены в белые рубахи,
Опоясаны поясами.
После этого быванья
Воротилась Рязань из полону
На старое свое пепелище,
Житье свое управляют,
Улицы ново поставляют.
Были люди, миновались,
Званье, величанье забывалось.
Про Авдотью память осталась,
Что женка Авдотья Рязанка
Соколом в Орду налетала,
Под крылом Рязань уносила.
Об Иване Грозном и его сыне Федоре
Высоко, высоко небо синее,
Широко, широко океан-море,
А мхи-болота — конца им нет
От нашей Двины, от Архангельской.
Заволакивает небо в темны тучи.
Остеклело широко океан-море,
Надо мхами-болотами метель метет.
Та ли осення непогодушка.
Заводилась немогода у синя моря,
Доносило непогоду до Святой Руси.
На Святой Руси, в каменной Москве.
В каменной Москве, в Кремле-городе,
У царя у Ивана у Васильевича
Было пированье, почестен стол.
Все на пиру пьяны-веселы,
Все на пиру стали хвастати.
Прирасхвастался Иван Грозный царь:
— Я взял Казань, взял и Астрахань.
Я повывел измену изо Пскова,
Я повывел измену из Новагорода,
Я повыведу измену из каменной Москвы!
Говорит же тут его молодший сын,
Молодший сын Федор Иванович:
— Вы слыхали ли, бояре, такову беду.
Что сей ночи, со полуночи,
Москва-река течет кровию,
Той ли кровью княженецкою?
А на крутых бережочках не камешки,
А валяются головушки боярские… —
А и гости-то царевичу перстом грозят,
Поют-ревут, его унять хотят.
А расслушал же Малюта Скуратов сын,
Говорит Малюта царю Грозному:
— Хоть ты взял Казань, взял и Астрахань,
Хоть повывел измену изо Пскова,
Хоть повывел измену из Новагорода,
Тебе не вывести измену из каменной Москвы:
С тобой измена за столом сидит,
С одного с тобой блюда хлебы кушает,
Из одной ендовы пива-меду пьет.
Твой-то сын Федор Иванович
Сказывает боярам таковы слова:
«Москва-де река течет кровию,
Той ли кровью неповинною.
А на крутых берегах лежат не камешки -
Валяются головушки християнские».
И Грозный царь распрогневался,
Скачет царь на резвы ноги.
От того поскоку ретивого
Белодубовы столы пошаталися,
В ендовах питья расплескалися,
Хлебы ситны колесом покатилися,
Браны скатерти в трубу завивалися.
Кричит же царь зычным голосом:
— Вы гой, палачи немилостивы,
Имайте царевича за белы руки,
Тащите его за Москва-реку,
На то на Болото на Торговое,
Кладите на плаху на липову,
Секите ему буйну голову!
И все палачи приустрашились,
И все палачи приужаснулись….
Один Малюта не ужаснулся,
Один Скуратов не устрашился.
Хватал царевича за белы руки,
Поволок его за Москва-реку,
На то на Болото на Торговое.
Кладет его на плаху на дубовую,
Ладит сечь буйну голову.
А и эта весточка престрашная,
Что царь казнит своего сына, —
Летит эта вестка по всей Москве,
По той ли улице Никитския.
Тут стоят хоромы высокие,
Живет царевичев дядюшка,
Боярин Никита Романович.
И дядюшка приужаснулся,
Прядал с постели со мягкия,
Сапожки насунул на босу ногу,
Шубоньку на одно плечо,
Шапоньку на одно ушко.
Ему некогда седлать добра коня,
Он падал на клячу водовозную.
Он гонит клячу через всю Москву;
Он застал Малюту на замахе.
Схватил любезного племянника,
Спрятал племянника за пазуху,
Застегнул на пуговки серебряны,
Кричит, зычит таковы слова:
— Собака, вор ты, Скуратов сын,
Мироед ты, съедник, переел весь мир!.-
Сплыви, собака, за Москву-реку,
Поймай в чистом поле татарина,
Ссеки ему буйну голову,
Снеси царю саблю кровавую,
И царь тому делу поверует. —
И дядюшка Никита Романович
Увез племянника во свой во двор,
Спрятал во покои во особые,
Созвал скоморохов веселыих
Утешати опального царевича,
Поколь утолится отецкий гнев.
А Малюта сплыл за Москву-реку,
Поймал в чистом поле татарина,
Срубил ему буйну голову,
Принес к царю саблю кровавую.
И Грозный царь зажалел сына.
Снимал с головы золотой венец*,
Заокутал лицо во черной клобук;