И мы на ответ кланялись равным образом.
Артельного старосту, отца моего, мастер взял за правую руку и повел вокруг судна и обойдя, поднялся на палубу. Следом шли все.
В то время вода за прибыла, стала на мерную степень, да пал ветерок береговой.
Тогда Конон с Олафом сходят на землю и берут в топоры два бревна, держащие судно на городках, над водами.
В то время у старосты пуще всех сердце замерло… И внизу треснуло, и судно дрогнуло да прянуло с городков в воду. И я носом о палубу стегнулся, да и все худо устояли.
А отец смеется:
— Что ты, воронье перо, вострепещился?
Мастер, поднявшись на палубу и став на степень, говорил:
— В чем не уноровил и не по вашему обычаю сделал, на том простите.
Все к нему стали подходить и поздравляться в охапочку. А «Трифон» покачивался на волнах — видно, и ему любо было.
Тогда отдали тросы и отворили паруса. В паруса дохнул ветер. И пошел наш корабль, как сокол ширяся на ветрах.
Все песню запели:
И обошли кораблем далече по солнцу. А паруса обронив, бросили якоря у того же острова на живой воде.
На палубе накрыт был стол со всякой едой, рыбной и мясной, с пирогами и медами. За столом радовались
до вечера. Таково напировались, ажно в карбас вечером погрузились не без кручины. Егор Осипович с Иван Петровичем, старые капитаны, в воду пали, мало не потонули. Куда и хмель девался. Домой плыли, — только мама да Конон, да еще трое — четверо гребли. Остальные вовсе в дело не годились. А к берегу причалили и на гору взойти наши гости не могут, заходили по взъезду на коровушках. Вот сколь светлы были!
Конец сентября отец отвел «Трифона» в деревню Уйму, города выше десять верст, на зимовку.
А придет весна красна, и побежит наше суденышко на Новую Землю по моржа и тюленя, пойдет на Терский берег за семгой, в Корелу за сельдями. Повезет в Норвегу пеньку и доски, сало и кожу. Воротится в Архангельск с трескою и палтусом.
Годы судов называются у нас водами. Шкуна, прожившая три года, плавающая четвертую навигацию, называется «шкуна трех вод», или «шкуна на четвертой воде».
Мурманские зуйки
Зуек, или зуй, — наша северная птичка вроде чайки. Где рыбная ловля, где чистят рыбу, там кружатся зуйки. Зуйками называют в Поморье и мальчиков, идущих на Мурман в услужение— обед готовить, посуду мыть, рыболовные снасти сушить. Работы много, работа тяжелая, и больше всего в зуйки шли сироты, у кого отца нет. В Поморье мурманские тресковые промыслы — самое главное. И вот у бедной матери была одна забота: чтобы сынишка в семье помог и к работе привык. Хорошего, опытного промышленника мать со слезами просит взять сына поучиться тяжелому делу мурманскому.
Плата бывала зуйку за лето, кроме содержания — еды и одежды, — пятьдесят рублей деньгами, десять пудов рыбы соленой, пять пудов сушеных тресковых голов.
Хорошо, если распоряжается на судне дядя или иной кто, близкий мальчику, а у чужих людей трудно. Лет с девяти, с десяти повезут в море работать навыкать. Ходили зуйки и у отца и брата на корабле. Таким полдела.
Корабли поморские в море идут, когда оно очистится от льда. Перед походом, дома, — отвальный стол, проводинный обед. Накануне зуек бегает, зазывает гостей. Зайдет в избу, поклонится и скажет:
— Хозяин с хозяюшкой, пожалуйте к нам на обед. Милости просим! Милости просим!
Во время пированья зуйки стольничают и чашничают с шитыми полотенцами через плечо. Стольники режут хлеб и угощают, чашники разносят братыни с квасом и брагой. Обедает зуек с хозяйкой после гостей.
Во время стола кто-нибудь в котелок, в дно, постучит, скажет:
— Батюшко, припади!
Это просят ветра посильнее припасть, дунуть.
Перед последней переменой мать, в первый раз провожающая сына в море, прощается с ним. Не знает, как назвать, как пожалеть. Тихонько гладит мальчика по голове шелковым платочком п плачет и поет:
Вспомнит мать и младенческие годы сына:
У наших поморов слово слово родит, третье само бежит. Слушая мать, и парнишка всплакнет.
После обеда на жальник сходят — на кладбище — с родными проститься.
На пристань идут, каждому нищему подают:
— Нате-ко на поветерь.
И все встречные и поперечные отъезжающим поветери — попутного ветра — желают.
Зайдут на корабль, сходни уберут, якоря выкатают, ветер паруса наполнит. Сделает рулевой поворот кораблем на восток в честь солнца, и зашумят, рассыпаясь, встречные волны.
Брызнет зуйку в лицо крепким морским рассолом — и вся грусть забудется. Которая слеза и катилась, то назад воротилась. В море простор, ширь, свет. Любо в море!
Матрос песню запоет, в гармонь заиграет; смотришь, за кораблем тюлень молодой плывет. Головочка у него черненькая, взгляд умильный, ручками он перебирает, песни слушает. Под самым носом корабля белуха белобрюхая, зверь морской ростом с корову, любит перевертываться да играть. Пробку свою оттыкает, из зашейка фонтаны водяные пускает, что кит. Чайки долго за кораблем в море летят, провожают. Это поморы любят, хлеб им бросают. К хорошей погоде чайка в голомень * летит.
Бежит корабль, воздух веселый, паруса говорят, чайки кричат. Зуйки уж за работой, канат старый для конопатки щиплют, снасти разбирают… В далях морских другой кораблик блеснет парусом, ровно чайка крылом. Надо с ним поморским обычаем поздороваться. Капитан берет медную, посеребренную трубу-рупор и кричит:
— Путем-дорогой здравствуйте!
Те отвечают:
— Здорово, ваше здоровье, на все четыре ветра!
Мы опять:
— Куда путь-дорогу правите?
Ответ уж издалека донесет:
— Из Стокольма в Архангельской!..
Какой-нибудь матрос-молодожен схватит трубу да,
крикнет тем, идущим в Архангельск:
— Агафье моей расскажите, что меня встретили.
Зуйки опять за делом: медные котлы начищают. Чайки на берег воротились. Кругом небо да вода.
Летом благодать в море, а осенью, в туман, страшно. Туман такой навалит, хоть топором руби. В океане, где временем иностранных судов много, бывают и столкновения. Когда поморы в шнеках плывут — в чугунную доску бьют, а заслышав стук машины или свисток, кричат со всей силы:
— Не сгубите-е!!!
Тошно в море — земля и небо стонут.
Самое опасное место в туманы Горловина — выход Белого моря в океан. Тут всегда волненье, толкунцы.
Выбежит шкуна из Белого моря, тут во все стороны Ледовитый океан. Когда корабль идет на Печору или на Новую Землю, поворачивают направо, на восток. А Мурман пойдет на запад, влево. Мурманский берег скалистый. Горы черные, древние, как медведи, лежат. Тут взводень, вал морской, горой ходит, песок со дна воротит. Кораблик в океане, как чаечка маленькая. И подвигается на него «девята» — девятый вал, что всех больше. Вал черный, гребень белый — кружево белое на черном бархате. Ну, думаешь, сейчас закроет, и все тут… Ан нет! Подымет кораблик этим валом, качнет на гребне, как мать ребенком поиграет, да и спустит вниз. Только сердце ёкнет да в животе холодно. А впереди другой вал, тоже с дом величиной. Как кони вороные с седыми гривами, валы летят по океану.