Запасаясь теплом на ночь, Фекла сильно натопила в зимовке лежанку и закрыла ее с жаром, не заметив головни. Около полуночи она проснулась, ощутив тошноту. Сердце то замирало, то билось сильными и редкими толчками. Голова была тяжелой, в висках стучало. В избе было душно, припахивало чадом. "Угорела!" - Фекла сошла с кровати. Руки и ноги дрожали, еле слушались. Пол ходил ходуном. Фекла почувствовала, что теряет сознание. С трудом, в чем была, она выбралась на улицу. Свежий воздух и снег помогли ей. Тут ее и увидел дедко Иероним. Когда он кувырнулся в сугроб, уже отдышавшаяся Фекла пришла ему на помощь. А затем, рассердившись, пошла на него с кулаками. 6 Чтобы колхозу поскорее стать на ноги, окрепнуть, необходимо было выходить на промысел трески, сельди, камбалы в открытое море - на Мурман, в Кольский Залив, к берегам Канина Носа. А судов не было. Шхуна отплавала свое и не могла больше справляться с крутой штормовой волной. Бот нуждался в ремонте, небольшие суденышки - доры и карбаса - могли только жаться у берегов на ближнем лове. Недавно организованная моторно-рыболовная станция дала колхозу в аренду сейнер, но этого было мало. И Панькин решил отремонтировать ряхинский бот "Семга" да заложить на стапелях новый. Мастеров-корабелов в Унде не занимать. Издавна здесь шили и карбасы, и промысловые зверобойные лодки, парусники - шняки и лодьи, а позднее и боты. Мастерство переходило от дедов к сыновьям и внукам. "Мачты залюбуешься, корма - как ракушка хорошая!" - говаривали рыбаки и зверобои, похваливая на диво сработанные суденышки унденских умельцев. Живал когда-то в селе Новик Мальгин, знаменитый корабел. Деревенские богачи всегда, бывало, ему заказывали не только карбасы, зверобойные лодки и брамы5 для кошелькового лова, но и боты парусные. Новик считался по этой части мастером непревзойденным. Учиться к нему приходили плотники с Ручьев, Золотицы и даже с Прионежья. Сколько на своем веку сшил этот мастер судов - не счесть. Уже в глубокой старости он передал все секреты ремесла ближайшим помощникам. Среди них был и Николай Тимонин, который, когда Новик умер, продолжил его дело. Расторопный, смекалистый, из тех, кто "на свои руки топора не уронит", он шил лодки и боты вплоть до революции. Потом заказов к нему поступать не стало, и его артель распалась. Теперь Панькин вспомнил о нем. - Корабельное дело не забыл, Николай? Колхозу очень нужны мастера: ряхинский бот спустить на воду, заложить новое судно. Колхоз большой, а плавать не на чем. Тимонин погладил рукой обширную розовую плешь. На добродушном лице засветилась тихая улыбка: давно мечтал о топоре! - Корабельное дело я не забыл, - с достоинством ответил он. - Собьем артель и что надо - сделаем! В свою артель Тимонин взял Гришку Хвата да Евстропия Рюжина, и по прозвищу Немко. Рюжин - мужик средних лет, глухонемой, слыл великим трудолюбцем, все схватывая на лету. Он был мастером на все руки: чинил и перекладывал печи, столярничал, малярничал, врезал стекла в окна, мог при нужде шить сапоги, катать валенки, а более всего любил корабельное дело. Стало потеплее и посветлее, и мастера пришли к боту, поставленному под берегом на подпоры-срубы. Тимонин облазил трюм, обстукал бока, тщательно осмотрев посудину до последнего шва. Бот в сильный шторм попал на мель у Унскнх Рогов в Двинской губе, близ Пертоминска. Ударом о камни повредило шпангоуты. Команда, наложив пластырь и беспрестанно откачивая воду ручным насосом, с великим трудом добралась до дому. В свое время Николай Тимонин сам шил этот бот, а когда "Семга" попала "Уне на рога", он шел на ней кормщиком. Теперь ему же приходилось ее чинить. - От себя, как от судьбы, не уйдешь! - сказал Тимонин, осмотрев судно. Два шпангоута надо сменить, кницы у бимсов6 тоже, внутреннюю и наружную обшивку шириной в три доски заменить. Да и киль внутри трещину дал по слою. Придется накладки ставить, болтами притягивать. Он сбил на затылок шапку. Немко стоял рядом, бросая зоркие взгляды на мастера, на поврежденный бот и кивал, все понимая по движению губ Тимонина. Штаны у Немка заправлены в старые валенки с загнутыми голенищами. На ватнике во всю спину заплата. На голове кожаный черный "колпачок ползальный": в них зверобои подкрадываются по льду к нерпам да тюленям. Если глянуть спереди на промышленника, подбирающегося ползком к залежкам, ни дать ни взять лезет тюлень: плечи белые от "стрельной рубахи", а голова черная от колпачка, как тюленья морда. Лицо у Немка рябоватое. Немножко грустные глаза посажены глубоко над выдающимися вперед скулами. Григорий Хват отчаянно дымил "козьей ножкой" и посматривал на судно с безнадежностью во взоре. - Стоит ли овчинка выделки? Бот-то старый. Года два стоял на приколе. Вон, кажись, на корме вороны гнездо свили! - Ничего, еще поплавает, хотя возни с ним будет и много. Дерево крепкое, просмоленное, - отозвался Тимонин и обратился к помощникам: - Ну, за работу, благословясь! Те принялись осторожно снимать поврежденную обшивку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Опять к поморской деревне подкралось лето. Июнь стоял прозрачный, солнечный, но прохладный: все время, не переставая, дули резкие ветры с полуночной стороны. Даже в заветерье, хоть и на солнышке, ватник не снимешь. Жизнь в Унде текла по-прежнему, без особых происшествий. Рыбаки-семужники сидели в избушках на тонях грустные: семга в невода шла плохо. Сейнер бороздил море где-то у Мурмана. Оттуда время от времени приходили сообщения об уловах рыбы да рыбаки передавали приветы своим семьям. Дорофей выйти в море на "Семге" не смог. Тимонин добросовестно починил ее, проконопатил пазы, осмолил заново корпус, однако двигатель на боте стоял старый, требовалось заменить кое-какие части, а их не было. Правление колхоза послало моториста Офоню Патокина в Архангельск, наказав ему без запасных частей не возвращаться. Тресковый промысел уже был в разгаре, а в августе должен был начаться лов сельди. Но судно стояло на приколе. Дорофей, подобрав команду, ходил темнее тучи, занимаясь делами вовсе не рыбацкими: разгружал с барж товары, прибывшие в рыбкооп, плотничал. Колхозники рубили будку для электростанции, которую обещали привезти из Архангельска к осени. Электрический двигатель в селе ждали с великим нетерпением: никогда здесь не видели лампочки Ильича. И с пуском станции районная контора связи обещала также радиофицировать село. Унда круглый год, исключая время белых ночей, жгла в лампах керосин, а радио заменяли звонкие голоса баб, каждое утро судачивших у родникового колодца. Именно здесь по извечной традиции рождались всякие слухи и множились деревенские новости: у кого родился ребенок, кто собирается жениться, к кому приехали из дальних мест гости, какая девка нашла себе жениха, а какая, по-видимому, не найдет, оттого, что некрасива да неповоротлива.
У Мальгиных захворала мать. Случилось это внезапно: пошла на поветь задать корм корове да овцам - в глазах потемнело, и она упала. Родион, когда она очнулась, уложил ее на кровать. Сбегал за фельдшерицей, и та велела Парасковье полежать с неделю, принимая лекарства, а после наказала никакой тяжелой работы не делать. Парасковья полежала два дня и встала, но ей опять сделалось плохо, и она не поднималась с постели почти до конца месяца. Родион и Тишка по очереди дежурили возле больной. Сами и печь топили, и варево готовили, и скот кормили, и даже доили корову. Парасковья поднялась в конце июня, с первым летним дождем. Услышав шум на улице, она посветлела лицом, сунула ноги в меховые туфли и тихонько подошла к окну. - Слава богу, дождичек! К теплу, значит. А мне пора вставать. Родион до этого никогда не видел мать хворой. Привык к тому, что она спозаранку топила печь, звенела ведрами. Бывало, целый день не присядет отдохнуть - все у нее дела. А если и сядет на лавку, так опять же с работой - за прялку. "Плохо будет, если мать сдаст, - думал он. - Беречь ее надо. В море нынче с Дорофеем не бывать. Как ее без присмотра оставишь? Погожу до осени, а там - на Канин пойду". Струи воды хлестали в оконце, стекая на землю мутными потоками. Изредка поблескивала молния. Этот веселый шумный дождик принесен с юго-запада шелоником. Желанным гостем пришел этот ветер. Поморы назвали его в честь родины дедов и прадедов - Новгородчины, где течет река Шелонь. Ветер с отчего края, добрый, теплый, обычно к вечеру стихал и, по словам стариков, "уваливался в постель к женке", никогда ей не изменяя... Парасковья обвела взглядом избу: всюду чисто, посуда вымыта, пол выметен. Она одобрительно посмотрела на старшего сына. Тишки не было - пропадал с удочкой на реке. 2 Унда спала. Даже собаки не брехали. Поморские псы не обучены лаять попусту. Чужие люди здесь показывались очень редко, а своих всех собаки знали наперечет. Молчаливый и строгий характер рыбаков, казалось, передавался и собачьему племени... С полуночи, не переставая, дул ветер - зябкий, бесприютный, словно бобыль-бродяга. Ночи летом в этих местах светлые: солнце, нырнув за горизонт, сразу начинает подниматься снова. Местные жители к этому привыкли. А иной заезжий человек в такую ночь мается, страдает бессонницей, глаза не могут привыкнуть к бело-розовому свечению. Рублеными теремами стоят избы с коньками на крышах. Старая церквушка подпирает небо своими луковками, крытыми осиновым лемехом. В былые времена поморы, вернувшись с богатой добычей, не заходя домой, шли в нее благодарить Николу Угодника за удачу. Если смотреть белой ночью на село с реки, веет от него чем-то древним сказочным, былинным. Вечером молодежь гуляла по улице с гармоникой, с песнями. Играл на гармошке Федька Кукшин - единственный мастер по этой части. Но теперь час поздний, и все давно разбрелись по избам. Только по задам, мимо амбарушки Мальгиных, где прежде покойный Елисей хранил сети, неторопливо шла Фекла Зюзина. Она долго сидела на берегу, раздумывая о своей одинокой жизни, наплакалась, жалеючи себя. Амбарушкой Мальгины почти не пользовались. Там был свален в углу старый полуистлевший невод да стояли ушаты и бочонки, в которых солили рыбу впрок. Дверь на замок не запирали, только совали в скобу колышек. Теперь колышка не оказалось, дверь была прикрыта неплотно, и Фекле, когда она шла мимо, послышалось, что в амбарушке кто-то шебаршит. Она тихонько приблизилась и услышала жаркий шепот: - Родя... Родя... Ох! - Голуба моя, Густенька!.. Любимая... Голоса смолкли. Фекла сверкнула в молоке белой ночи черными глазами и отошла от двери. А рано утром она с двумя ведрами пришла к роднику за водой. Здесь, на свежем воздухе, бабы прочищали с ночи горло. Бойкая речь слышалась далеко. - В рыбкооп товаров навезли, - говорила высоким голосом жена Хвата Варвара. - Сказывают, полушалки есть шерстяные. Надо бы купить к осени. Росту Варвара небольшого, но мягкая и сдобная, словно булка на дрожжах. Меж тугих щек - задорной пуговкой вздернутый нос. - А ситцевы платки есть? - спросила длинная, словно жердь, тонконогая Авдотья Тимонина. - Мне бы к покосу надо ситцевый! - Про ситцевы не знаю, - ответила Варвара, зачерпнув воды. - Парасковья Мальгина с постели поднялась. Хворала долго! - Сменила тему разговора Авдотья. - Что такое с ней приключилось? Старшему-то сыну Родьке пора, верно, жениться. С Густей Киндяковой который год милуются! Будет Парасковье дельная помощница. - Как не пора. Ежели мать больная да по хозяйству боле обряжаться некому, давно пора, - подтвердила Варвара, поднимая на плечо коромысло с ведрами. Фекла, зачерпнув воды и бросив взгляд из-под темного платка на баб, будто невзначай обронила: - Уж оженились... Каждую ночь в амбарушке на сетях полеживают! Подхватила ведра и, не сказав больше ни слова, удалилась. Варвара с коромыслом на широком мягком плече и Авдотья с ведрами в вытянутых руках многозначительно переглянулись. - Вот ведь как ноне бывает! - покачала головой Варвара. - Ну и молодежь пошла! Ни стыда, ни совести! - И не говори, Варварушка! По Унде поползла ядовитая и грязная сплетня. Тем же утром она попала в уши отцу Густи, ходившему спозаранку на склад за гвоздями, чтобы строить электробудку. Дорофей сидел за столом и завтракал, когда из горницы вышла дочь. Она молча поплескала из умывальника в лицо холодной водицей, заплела косу, и свежая со сна, с сияющими глазами, села к столу. Мать налила ей в блюдо ухи, поставила кринку простокваши. Дорофей исподлобья кидал на дочь суровые взгляды и, недовольно покряхтывая, дул на варево: уха была горячая, с огня. Густя уловила перемену в настроении отца и подумала: "С чего бы?" - Дожили! - в голосе Дорофея горечь и обида. - По деревне треплют: Киндякова дочь по ночам в мальгинской амбарушке мнет сети с хахалем! Скоро в подоле принесет, того и гляди! Позор! - Что вы, батя, говорите-то несусветное! - возмутилась Густя. Лицо ее запылало. На глаза навернулись слезы. - Молва не по лесу ходит, по людям! - повысил голос отец. Ефросинья замерла у печи с ухватом, округлив от изумления глаза и не в силах вымолвить ни слова. - Да что вы, батя, родной дочери не верите? Али не были молоды, не гуляли по вечерам? - сказала Густя. Есть она не могла. Деревянная ложка плавала в ухе, кусок хлеба выпал из руки на скатерть. - В наше время было не так! - отрезал отец. - В наше время с вечерки домой провожать не разрешалось! А нынче... Он не договорил, махнул рукой, вылез из-за стола и стал у окошка. Жена попыталась успокоить: - Ты зря, Дорофеюшко, на Густю накинулся. Мало ли чего бабы скажут! Оне ведь как сороки... - Молчать! Густя убежала в горницу, легла ничком на постель, роняя слезы в подушку. Ефросинья всплеснула руками, поглядела ей вслед и стала вытаскивать из печи чугун. Ухват скользнул по донцу - чуть не опрокинула варево. Дорофей взял из-под лавки топор, пошел на стройку, хлопнув дверью. Испуганный кот метнулся от порога под ноги хозяйке, которая нечаянно наступила ему на хвост...