– А если, предположить, что особняк достанется тебе, что ты с ним сделаешь? – спросила я, впиваясь глазами в лицо Андрея, чтобы не пропустить ни малейшей
– Оставлю всё как есть. Единственное, что хотелось бы оставить за собой право присматривать за особняком. Возможно, я нашёл бы спонсоров, здание давно не ремонтировалось.
– Ты хочешь оставить в нём музей?
– Конечно. Хочу, чтобы учителя по-прежнему приводили туда школьников. Я бы даже отменил входную плату. Кроме того, я бы поставил ещё несколько стендов, чтобы рассказать об истории дома, о семье Петушинских, о которой сейчас очень мало информации. Наверно, здесь мне бы потребовалась твоя помощь. Ну и, конечно, мне бы очень хотелось рассказать историю Степана.
– В нашей семье Степана, твоего деда, считали предателем и старались о нём не говорить. Хотя я уверена, что он верил в то, что делал, если решился пойти против своей семьи, к которой был привязан.
– Степан жил этим, – грустно подтвердил Андрей, – он не сомневался, что революция изменит мир и до конца дней сожалел, что так и не смог найти способ попросить прощения у родных. После перестройки дед понял, что ошибся в революции, мы вернулись к капитализму, с которым он боролся. Он говорил об этом чуть ли не со слезами, считал, что ему была отпущена такая длинная жизнь, чтобы он испил свою чашу страданий до дна. Когда в девяностые годы оказалось, что можно чуть ли не за копейки приобретать недвижимость, отец смог оформить, чтобы особняк числился за его фирмой, а потом и вовсе переоформил право собственности на себя.
Я молча слушала его, думая о Степане. Откуда же у меня всё-таки это чувство, что я его знала.
– Андрей, а Степан когда-нибудь приезжал в Париж?
– Конечно, нет. До перестройки у нас был «железный занавес».
– Но некоторые же ездили, например, в командировки?
– Его бы никогда не выпустили, потому что у него были родственники за границей. В тридцатые годы он всё время боялся, что за ним придут, но всё обошлось.
Я верила каждому слову Андрея, – не был Степан ни подонком, ни предателем. Жаль, что его постигло такое разочарование в деле, ради которого он стольким пожертвовал.
Андрей отвлёкся на звонок мобильного телефона, а я вновь вспомнила то странное ощущение, которое испытала в музее: расположение комнат, которое я без труда нарисовала, потому что знала, фотографию Степана, упавшая мне под ноги. Вечером я долго вглядывалась в его лицо, напрягая память, но, видимо, обстановка в номере гостиницы мало способствовала этому. Возможно, что-то я смогу понять, если ещё раз приду туда. От одной мысли об этом я почувствовала, что, несмотря на тёплый день, покрываюсь мурашками. Андрей положил телефон в карман и пристально взглянул на меня:
– Что ты почувствовала вчера, когда мы вчера были в доме? Сейчас ты можешь об этом рассказать?
– Я уже тебе говорила – у меня возникло дежавю, – нервно улыбнулась я. – Мне показалось, что я очень часто бывала в этом доме, приходила к Степану. Когда я увидела его портрет, сразу поняла, что знаю его. Я уже начинаю думать, что потихонечку схожу с ума.
– Лиза, с тобой всё в порядке. Просто Степан, как бы это тебе сказать, он существует. – Чашка с остатками капучино выпала из моей руки и разбилась на полу. К нам быстро подскочила уборщица и начала вытирать коричневую лужицу.
– Существует?! – почти выкрикнула я, не обращая никакого внимания, что на посетители за соседним столиком поглядывают в нашу сторону. – Что ты имеешь в виду? Ты же сказал, что он умер.
– Я имею в виду его душу.
– Душу?
– Да, душу. – Андрей смотрел на меня с вызовом. – Его душа осталась там, в этом доме. И вполне возможно, поэтому и упала его фотография, когда ты вошла. Наверно, дед хотел показать тебе, что он здесь. Возможно, он ждёт тебя, чтобы объясниться. Ведь ты Петушинская.
Ждёт, чтобы объясниться? Да как такое может произойти? Я почувствовала, что мне не хватает воздуха и поднялась из-за стола.
– Мне нужно на воздух, – пробормотала я и, выскочив из кафе, почти бегом побежала в сторону гостиницы.
Андрей догнал меня уже на углу. Я хотела убежать от него, от себя, от всего того, что мучило меня и не давало покоя. Я привыкла жить обычной жизнью. Мой каждый день был похож на предыдущий: работа, дом, забота об отце. В Москве со мной начали происходить вещи, суть которых я не могла уловить и боялась в них разбираться.
– Лиза, я не хотел вас напугать, – когда Андрей волновался, он всегда переходил на «вы». – Я не должен был об этом говорить. Вы должны сами прийти к этому.
Я резко остановилась, и он чуть не налетел на меня.
– Прийти к чему?
– К тому, что Степан существует, и что вы с ним связаны. Ваш приезд не случаен. Я почти уверен, что дедуля хочет что-то сказать.
– Да что ты несёшь?
– Поверь мне, Лиза. Просто поверь.
Вид у Андрея был несчастный, но он не сдавался, хотел меня убедить.
– Послушайте, Андрей. Мне кажется, что мы не должны затрагивать эту тему. Если вы хотите, чтобы мы общались.
Внезапно я поняла, что именно сейчас была копией своего отца. Точно таким же холодным тоном, он запрещал мне говорить о матери. Именно поэтому я тоже стала обращаться к Андрею на «вы». Хотела поставить его на место.
Андрей с удивлением смотрел на меня.
– Знаете, Лиза, я никак не пойму: какая же вы настоящая. Впадаете из искренности в надменность так легко, словно в вас борются два человека. Будьте сама собой.
– Держите при себе ваши дурацкие советы! – холодно заметила я.
– Ладно. Я вам надоел?
Я сразу пришла в себя – он выглядел обиженным.
– Господи, конечно, нет, – на моих глазах выступили слёзы. Кажется, в этом городе я превращаюсь в истеричку. – Я просто не могу сейчас думать об этом. Я материалистка. Я тело. Я не верю, что душа существует. Есть только эта жизнь, а после – ничего. А ты вгоняешь меня в разлад с самой собой.
– Прости, – Андрей достал из кармана платок и протянул мне. А потом сделал именно то, что я хотела: он обнял меня. – Я не буду говорить об этом, пока ты сама не захочешь. Пойдём, посидим на скамейке на Патриках. Я люблю Пруды по утрам – в это время там почти никого не бывает.
Я уже не помнила, о чём мы разговаривали, когда сидели у самой воды, наблюдая за парочкой белых лебедей, окружённых свитой рыжих уток. Помню лишь, что спросила его, почему, если всё-таки дом достанется ему, он не будет его продавать.
Андрей улыбнулся.
– Меня не интересуют деньги.
– Не интересуют деньги? – удивилась я. – По его одежде я уже могла предсказать, что он далеко не богат.
– Ты хотя бы представляешь, сколько может стоить этот особняк в центре Москвы? Ты мог бы обеспечить себя и свою семью на всю жизнь.
– Зачем мне это? У меня нет семьи, а мне самому вполне хватает того, что я зарабатываю.
– Но ведь когда-нибудь ты захочешь иметь семью, детей. Ты нравишься женщинам. Я видела, как они на тебя смотрят. – От вылетевшего помимо моей воли комплимента пришлось прикусить язык. Веду себя так, словно имею на него какие-то права. Да что он может подумать?
– У меня была когда-то семья. Но моя жена не захотела жить в коммуналке.
– Это ерунда. С тобой можно жить где угодно.
Я сказала это так горячо, что Андрей недоверчиво покосился на меня, подумав, не издеваюсь ли я над ним.
– И всё-таки единственная женщина, которую я любил, не смогла. Она стала настаивать на размене, а я не мог это сделать из-за соседей.
– Они были против разъезда?
– Я не стал и никогда не стану их спрашивать, я считаю их своей семьёй. К тому же они уже старенькие и скоро за ними понадобится уход.
– То есть ты хочешь, чтобы потом после их смерти тебе досталась вся квартира? Ну что ж, это разумно.