Боясь поднять на мужчину взгляд, я пытаюсь придумать что в такой ситуации можно сказать, но Алекс первый нарушает молчание.
Тяжело вздохнув, он встаёт с кровати и тихо говорит.
— Твою мать, что я натворил…
В ответ, я поднимаю взгляд на Степанова, который стремительно выходит в ванную комнату, а возвращается оттуда через несколько секунд, чтобы сипло прошептать.
— Варь, тебе в душ надо, я воду тёплую сделал. Давай я тебя отнесу… Сильно болит?
Я в первый раз в его голосе слышу столько сожаления и раскаяния. Он словно провинился или виноват предо мной. Но почему и за что?
— Вроде ничего не болит, — быстро отвечаю я, подошедшему Алексу, — и я сама могу идти.
— Дай мне взглянуть, — склоняясь ко мне, бормочет мужчина.
— На что? — вмиг охрипшим голосом спрашиваю я, но вместо ответа Степанов берет меня на руки и несёт в ванную комнату.
— Я сама, — возражаю я, но он словно не слышит.
В ванной Алекс почему-то усаживает мою попу на стиральную машинку, а сам смачивает полотенце под душем и возвращается ко мне, чтобы сразу же раздвинуть мои ноги в стороны.
— Не-ет, — стыдливо шепчу я и сдвигаю их обратно.
— Надо протереть кровь, чтобы посмотреть — нет ли трещин или ещё чего-нибудь…. Варя, я ни хрена не был нежен и осторожен. Как чёртов мудак, думал только о себе. Ещё и кончил в тебя…. Прости. Прости меня, маленькая.
Он говорил быстро, на одном дыхании, а после приобнял и прижался лицом к моим коленям.
А я плакала. Не знаю почему, но слезы тонкими струйками катились из глаз и падали на его ультра короткий ёжик на голове.
И голос куда-то пропал. Надо кричать, что он никакой не мудак, а самый лучший… Что его руки и губы дарили мне нечто чудесное и волшебное… Что я не о чём не жалею…
Но я молчала. Снова слабая и трусливая девочка вынырнула из глубины, чтобы бояться и молчать о своих истинных чувствах и переживаниях.
А Алекс понял моё молчание и слезы по своему. Он резко отстранился и хрипло проговорил.
— Я сейчас выйду… оставлю тебя одну. Я же всё понимаю. Ты наверное ненавидишь меня и мои прикосновения тебе неприятны… Блять, я всё на хер испортил. Ты только не переживай, я всё для тебя сделаю. Подумай, что тебе нужно — я всё дам… Восполню… возмещу.
Я шумно сглотнула образовавшийся в горле ком и попыталась понять о чем он говорит. Возмещу?
— Что возместишь? — наконец вытряхивая я из себя.
— Что пожелаешь. Я ведь понимаю, что поступил с тобой как кобель. Набросился как животное и тебе из жалости пришлось согласиться. Ещё и боли столько принёс. Я и раньше был так себе в постели, а тут ещё и сорвался…
— Хватит! — дрожащим голосом, говорю я, так как больше не в силах слушать всё это, — мне ничего не нужно, Алекс. Я… я никогда бы…
Голос срывается окончательно и я еле слышно продолжаю.
— … ты во всём сейчас не прав……. Я… я пойду в ванную комнату… в другую. В ту, что рядом с кухней… мне надо.
Я соскакиваю с машинки и на всех парусах мчусь в сторону кухни. В груди сильно печет, а тело сотрясает мелкая дрожь.
Совсем другие слова я хотела услышать от Алекса. Но мои желания чаще остаются фантазиями. А реальность, она другая, Варвара. Пойми ты уже это.
28
Алекс
Таким ублюдком я себя очень давно не ощущал. Столько времени ходил по краю пропасти и всё-таки сорвался. Сжёг остатки почвы под ногами и с диким остервенением бросился в пучину её голубых как небо глаз. Эти глаза словно отражение небес — таких же недоступных и таких же желанных…
Я в последний раз смотрел в небеса, с таким придыханием и восторгом, только в далеком детстве. В счастливом, теплом, безоблачно-небесном детстве. Помню шел с мамой в парк, а на небе ни облачка и солнце такое же яркое, как её пшенично-золотые волосы.
Мама…
Бывали времена, когда я шептал это слово столько сотен раз подряд, что у меня даже губы полопались, а язык буквально припечатался к нёбу… Я же всё повторял и повторял. Казалось, что стоит мне сказать ещё один раз и она вернется — выдерет гвозди из гроба, в который её так быстро упрятали от меня, а потом землю руками раскопает и выберется из могилы. Ведь не может она оставить меня одного. Просто не может. У меня кроме нее и крохотной болонки Лизы никогда никого не было.
Я уже тогда, в шесть лет, понял, что омерзительнее и гнуснее слова «рак» ничего нет. Он забрал её за полгода. Пришел… наследил ногами на её нежной коже и утащил за собой в холодную сырую могилу.
С тех пор я не смотрел в небеса. Никогда. Но небо само вернулось в мою жизнь. Вернулось и вся моя прежняя жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Её глаза… они возвращали мне веру в чудо… в прекрасное будущее! А этого не должно было случиться.
Реальная жизнь никакая на хер не сказка. Она даже не повесть или роман… Вся она сплошная блядская трагедия, где черная полоса всегда преобладает, а белая появляется крайне редко и только для того, чтобы я успокоился и не ждал беды. Ведь только мне начинает казаться, что я наконец выплываю, меня обязательно потопят, а ещё непременно уебут башкой об дно. Чтоб знал своё место.
После быстрых маминых похорон меня привезли в дом её брата. Даже сейчас помню, как дядя Петя посадил меня — шестилетнего пацана — за стол, а сам начал высчитывать на бумажке сколько ему будут платить, если он оформит надо мной опеку. Он считал, а я повторял и повторял слово «мама». Не плакал, ни бился в истерике, а просто шептал свою молитву.
Видимо дядьке не понравились его вычеты и уже на утро я был в своеобразном распределительном Центре. Это не детский дом, а чертова перевалочная база, где таких как я было два этажа. Хотя не таких как я, но всё это стало ясно ближе к ночи.
После отбоя компания маргинальных подростков избила меня в туалете, только из-за того, что на мне была чистая одежда и все шесть лет жизни, я не бегал от упитых в хлам родителей, а жил в уютной квартире с любимой мамочкой.
Воспитателям было особо не до нас, даже заметив мои синяки и ссадины, они лишь сухо проговорили: больше бить не будут, ты ж сопляк ещё, поэтому радуйся. И всё на этом!
И я, сука, «радовался». Выл каждую ночь от "счастья", потому что готов был вены себе выгрызть от тоски по маме, а ещё по её заботе, любви, ласке. Именно тогда я люто возненавидел все эти чувства. Кому они нужны, если они твоё сердце на части разрывают. Делают тебя чокнутым слабаком, готовым на всё ради любимого человека.
А потом были десять лет ада под казенной крышей детского дома. Первые три года я без синяков не ходил, а на четвертый, я заточил камень, который нашел на прогулке и выбил глаз главному своему обидчику.
Я до сих пор помню то, что началось потом. Психушка стала моим туманным пристанищем на год. Зато когда я вернулся, никто и никогда ко мне больше не подошёл. Шепоток «псих» я слышал постоянно, но дальше слов ничего не заходило.
Из-за такой изоляции, я всё чаще проводил время за компьютером, поэтому к концу девятого класса, я уже побеждал на городских олимпиадах по информатике. Всегда один или в обнимку с компом, я старался не обращать внимания на все то дерьмо, что творилось вокруг.
Но если воспитанники ко мне больше не лезли, то воспитатели меня конкретно долбили. Не знаю, чем я этим молодым гадинам не угодил, но они старались любым способом задеть или ущемить меня. А в одиннадцатом классе, одна из них и вовсе зашла за мной в мужской туалет и предложила провести время у нее дома. Я вначале не понял — думал, что она как и все другие педагоги, приглашает меня на выходные, чтобы я хоть на два дня почувствовал себя частью семьи, но нет… Оказывается эта озабоченная просто трахаться захотела и непременно со мной.
Отшил я тогда её довольно жёстко, из-за чего она ещё больше обозлилась и мне приходилось еще и приставания её терпеть. Если бы не наш новый физрук Никита, она бы точно аттестат мне попортила своими кознями и подставами. Но молодой парень — сразу после института — как то застал нашу перепалку и сдал эту суку директрисе. А та, на удивление, тут же её уволила. Я тогда вздохнул с облегчением, а с Никитой, после этого случая, мы сильно сблизились. До сих пор он мой единственный и верный друг.