Кобыла Дэвиса успела перевезти множество торопящихся грузных морских офицеров, и этот опыт состарил её раньше времени, совершенно испортив норов, но ещё никто не был так тяжёл и не торопился так, как капитан Обри, так что к тому времени, как они взобрались на холм Портсдаун, она казалась крайне недовольной. Уши были плотно прижаты, в глазах читалась неприязнь, животное обильно потело. Джек на минуту сделал передышку, чтобы лошадь могла перевести дух, а сам любовался не останавливающимся ни на минуту телеграфом, без сомнения отсылающим дополнительные подробности победы по цепочке в Лондон. Кобыла выбрала момент, чтобы попытаться избавиться от седока, совершив невероятно проворный для создания такого размера прыжок, скачок и поворот, и весьма удачно изобразив из себя деревянную лошадку. Джек не был искусным наездником, но неплохо держался в седле. Мощное давление его колен выдавило последний воздух из лёгких животного, а с ним и изрядную долю вредного норова.
Кобыла уступила и вернулась к своим обязанностям, так что Джек во весь опор помчался по зелёному склону. Свернув направо с главной дороги, он пустил лошадь галопом по заросшим травой дорожкам, которыми, как ему было известно, можно было прилично срезать путь. Вверх по склону и вниз, в долину, пока с последним подъёмом капитан не ступил на собственную землю, свои собственные плантации — как же подросли деревья!
— и дальше через Делдервуд, столь милую рощицу, по новой дороге Кимбера, где кобыла чуть не споткнулась, мимо разрабатываемых шахт, высокой, мрачного вида трубы и крепких построек. Всё это казалось заброшенным. Проносясь мимо, Джек совершенно не обращал внимания на творящееся вокруг, управляя лошадью совершенно бессознательно, как будто ведя куттер сквозь череду замысловатых волн, ведь сквозь прорехи в кронах деревьев уже виднелась крыша родного дома, и его сердце трепетало как у мальчишки.
Он подъехал к Эшгроу-коттедж сзади, по кратчайшему пути, и теперь двигался мимо просторной конюшни — еще недостроенной на момент отъезда, теперь же выглядевшей совершенно готовой, обжитой и даже элегантной с часовой башенкой над каретным сараем, розовой кирпичной кладкой, отмытыми добела стойлами и ведущей в сад аркой.
Насколько он смог оценить, бросив на скаку беглый взгляд, всё вокруг излучало приятное спокойствие: новые крылья (вознаграждение за удачную кампанию на Маскаренскихостровах и захват нескольких «ост-индийцев»), превращавшие небольшой сельский дом в полноценное поместье, теперь соединялись со старыми строениями. Плющ, который он посадил жалкими беспорядочными пучками, теперь уверенно обвивал нижние окна.
Яблони служили стеной фруктового сада. Однако всё вокруг было спокойным и тихим, словно во сне. Из прикрытых створок денников не высовывались морды лошадей, — точнее, створки были наглухо заперты, — не было видно конюха, ни одной живой души на безупречном с виду дворе и за сверкающими окнами дома. Ни единого звука, кроме тихого кукования, доносившегося из-за ряда яблонь. На миг его охватило странное чувство, омрачившее радость, чувство отдалённости от этого чудесного мира, которому он не принадлежал. Но тут двери конюшни скрипнули, приоткрывшись на четверть. Кто-то живой тут был, да и покрытой пеной лошадью стоило немедленно заняться.
— Эй, там! — крикнул Джек по направлению к дому. От Делдервуда вернулось эхо: «Эй, там!», — слабое, но отчётливое.
Вновь странная тишина, будто он сам или то, что он видел вокруг себя, было иллюзией.
Излучаемое им счастье и возбуждение иссякли. Джек как раз собирался спешиться, когда пухлый мальчик и две маленькие девочки, прошествовали друг за другом через арку, неся флаги и выкрикивая: «Уилкс и свобода![1] Ура! Ура! Вперёд — марш! Ура! Ура!»
Девочки оказались длинноногими и необыкновенно симпатичными, с вьющимися локонами. Но любящий взгляд Джека всё же мог распознать в них черты тех репоголовых, с редкими волосиками, коренастых маленьких созданий, которых он оставил — своих двойняшек-дочерей. Они всё ещё были удивительно похожи, но та, что повыше, вожак, почти наверняка была Шарлотта. И по всей вероятности, этот пухлый мальчик — его сын Джордж, которого он в последний раз видел розовым младенцем, мало отличающимся от прочих. Сердце непривычно кольнуло, и он вскрикнул:
— Эй!
Проявление любви, тем не менее, было односторонним.
— Приходите завтра. Все уехали в Помпи,[2] — Шарлотта мимоходом окинула незнакомца взглядом, и в компании остальных продолжила свой напыщенный, фанатичный марш, напевая «Уилкс и свобода».