Речан истово взял стакан, поклонился, пригубил вино, одобрительно покивал головой и робко начал оправдываться:
— У меня слабый желудок, я, знаете, к вину не привык, у нас пьют сливянку, так что вино мне кажется кисловатым.
— Вот давайте спорить, оно вылечит вам желудок, посмотрите. Здесь вино хорошее, для здоровья полезное и дешевое, к нему только надо привыкнуть… во время первой республики в любом подвале можно было купить литр за одну крону десять, а к нему еще бесплатного белого хлеба и гусятины до отвала… Да, пан Речан, знали бы вы, какой это был шикарный варош — город по-вашему, самый веселый в старой республике, это вам подтвердят даже чешские офицеры! Не знаю, как теперь будет, может, со временем все придет до ренду — в норму, а почему бы нет? В общем, я хочу сказать, что к вину надо привыкнуть, понимаете? Здесь всегда пьют вино… и при торговых сделках тоже. Так что вы для начала делайте себе шприц — вино с содовой то есть, у нас так все пришлые приучаются, а потом можете пить сколько угодно. Только не делайте так, как сделал во время бывшей республики один жандарм, чешский вахмистр. Этот злился, что вино дешевое, а ему не по вкусу. Вот он и стал добавлять в него сахар. Если бы он об этом кому сказал, каждый дурак объяснил бы ему, что борочка — винцо, значит, с сахаром — разъедает желудок как черт знает что. У него нутро совсем продырявилось, а он все помалкивал, и уже скоро мог свою требуху бросить собачкам, геть, понимаете?
— Поживем — поймем, — засмеялся Речан. Он сам не знал почему, но ему было немножко стыдно за этого чешского жандарма.
Вдруг вышло солнце, и сразу стало тепло. Они замолчали, удивленно потирая себе глаза, и одобрительно закивали головами, как будто заверяя друг друга: да, вот она, пришла настоящая весна, самое прекрасное время, с которым ничто на свете не сравнится.
Над ними открылось небо, невиданно синее, высокое, чистое, бескрайнее и вечно прекрасное южное небо, в которое уже взвивались птицы, как будто их подбрасывала туда, повинуясь чьей-то воле, невидимая рука.
Эта минута сделала их почти друзьями.
— Мой бывший мештер тоже драпанул, — сообщил Волент, все еще устремляя взгляд вверх. Потом резко наклонил голову, прикрыл ослепленные глаза и оскалил короткие здоровые зубы. — Чтобы дела шли лучше, он влез в политику, травил евреев — вот это оборудовать хотел… А сын его Петер подался, дурак, в нилашисты[11]. Лучше бы задал стрекача. Геть. Хозяин сказал мне, чтобы я бежал с ним, что придут русские, потом чехи… и что будет фасолаш — ну, баня за ту зиму, но я сказал: нет, сказал, будь что будет, останусь здесь, никого я не выгонял, не подстрекал, имущества ни у кого не отнимал, зачем же мне бежать, правильно я говорю? Вот и остался, живу здесь на задворках и могу остаться, правда?
Речан автоматически кивнул в знак согласия, потом быстро посмотрел на Волента, хорошо ли он расслышал, и снова кивнул.
— Там, конечно, можно бы держать кур, — продолжал приказчик, показывая на хлев и доливая себе вина, — если вы скажете, что вам это нужно, я могу переселиться, места здесь хватит, столько хороших домов пустует! Но я так думаю, что бойню надо сторожить, приказчик должен быть на месте, правда? Да и зачем вам куры, здесь считают, что птицу нельзя разводить около крови, это мол, как говорят евреи, не кошер.
— Раз не надо, — согласился Речан, — значит, и не будем держать. Курица, она все раскопает, от кур тут, — ткнул он перед собой, — ничего не засыплешь. Курица все склюет, всюду нос сунет и под ногами будет путаться…
— Да и кто, — помедлив добавил Волент, — станет есть яйца от курицы, которая разгуливает по бойне? Я тоже так считаю.
Ланчарич вдруг умолк, как будто ему пришло в голову что-то более важное, немного поиграл стаканом, посмотрел и на стакан Речана, не надо ли долить, но он был полон, вынул из кармана деревянную коробочку с виргинскими сигарами, угостил Речана, сам закурил, хорошо раскурил ее, потом надел шляпу и, обращаясь к новому владельцу, сказал: