— К какому же врачу он пошел? — вдруг заволновалась дочь.
Мать удивилась, считая, что дочь вообще не интересуется отцом.
— Ну, скорей всего, к этому… к Хоранскому, что на нашей улице, он ведь принимает весь день…
— Ты думаешь, сердце?
— Скорей всего, он уже давно на него жалуется. Как-то ему даже дурно стало, слабость появилась.
Они вошли в дом, и дочь заметила, что мать все время посматривает в окно, вроде дожидается отца с беспокойством.
Дочь. Значит, сердце?
Мать. Чего? Ну конечно.
Дочь. Может, тебе за ним сходить?
— Ты что? — удивилась мать. — Ты сама-то на него внимания не обращаешь, не взглянешь, слова ему не скажешь, с чего же сейчас вдруг такая жалость?
Дочь. А разве тебе-то все равно, что с ним?
Мать. А он разве заботится о тебе? Разве о нас заботится?
Дочь. Мама, с сердцем шутки плохи.
Мать. Плохи, это я знаю, но с ним самим у меня проблем еще больше, он упрямый как баран.
Дочь. Мама, вы что, с ним схлестнулись? Ты опять ему нагрубила?
Мать. Да нет… Ну с чего ты взяла! Заботься-ка лучше о своих делах.
Дочь испытующе и как-то враждебно посмотрела на нее.
— Ты чего? — вскинулась мать.
Дочь. Уж не узнал ли он случайно, что ты у нас немножко ветреная?
Ошеломленная мамаша завертела головой: что это, мол, позволяет себе дочь по отношению к ней, подошла к окну и увидела, что идет Волент. У нее отлегло от сердца. Значит, муж у него не был, а этого она боялась больше всего. Теперь у нее оставалось только одно опасение — как бы он не пошел сам донести на себя… В это она не очень-то верила. Но решила на всякий случай сговориться с Волентом, что мастер, мол, не в порядке, и служанка в случае чего это может подтвердить (слава богу, что она видела его). Речанова быстро переоделась к обеду и пошла открыть Воленту парадный вход: она хотела принять его, как уважаемого гостя.
Ланчарич пришел разодетый, причесанный, в светлых брюках, в кремовой рубашке и бордовом галстуке — франт хоть куда! И Речанова, сердечно и многозначительно приветствуя его, не могла не признать, что он действительно видный мужик, что правда, то правда. Она внимательно оглядела его, и он с радостью отметил это. Она провела его в гостиную, налила ему выпить, посадила в кресло и весело и кокетливо выпорхнула из комнаты.
Он молодцевато и самоуверенно закинул ногу на ногу, закурил и, медленно потягивая вино, вдыхал дым сигареты.
Такого ему даже во сне не снилось! Теперь он мог быть спокойным и уже точно знал, что достигнет всего, о чем мечтал. Значит, инстинкт не обманывал его.
За чистыми стеклами в высоких белых окнах легонько шевелились ветви деревьев. Листва уже желтела, краснела, но пока еще не опадала. В саду было еще достаточно зелени, она блестела на солнце, как выглаженная.
Он думал о полном теле Речановой. Им овладело такое волнение, что он невольно схватился за живот, потом за щиколотку согнутой ноги, потом уставился на рояль. На нем стоял массивный бронзовый подсвечник, такой же стоял на камине. Мебель в гостиной была черная, старинная, может быть и очень ценная, но в этом он не разбирался. Обои светились в полумраке золотисто-бордовым цветом. Над богатой мебелью, черно-белой обивкой кресел и дивана словно витало что-то ядовитое, какое-то зло. И невольно думалось, что человек, который живет в таких вот комнатах, обязательно должен зазнаться и полюбить грех. На прелестном резном шкафчике тикали дорогие часы. Столбики, на которых они были укреплены, подпирали два ангелочка, усталые, скучающие; им, может быть, хотелось зевнуть, но они не могли отпустить столбики. Он просто чувствовал, как им надоело стоять.
Он смотрел на высокую белую дверь с позолоченной ручкой, за которой исчезла та женщина, что лишила его сна. Чтобы думать о чем-то другом, он стал разглядывать комнатные цветы, которые, очевидно, чувствовали себя здесь хорошо. Рассмотрел и картины. Из позолоченных рам на него смотрели наглые незнакомые лица. Пейзажи были красочные, старинные, каких уже никто не помнит.
Он чувствовал, как в него закрадывается неуверенность. Ему пришло в голову, что уж лучше бы он остался на сверхсрочной, так он затосковал по жестокости.
В горках и широком серванте сияло дорогое стекло, холодное, шлифованное, способное своей спесью возбудить в человеке просто ненависть.
Что-то вдруг заставило его подумать о голых досках и земле.
Когда-нибудь всему придет конец. И все, что сейчас он видит вокруг себя, будет ему ни к чему. И тогда, уходя в вечную ночь, он, наверное, и сам не будет знать, какого черта он жаждал всего этого. Но до конца еще далеко, далеко до времени, когда он начнет желать простых слов, но найдутся ли такие слова и для него? Неудавшаяся жизнь тяжела, но чему быть, того не миновать. И человек тщетно мечтает жить в облаках.