С детства он мечтал жить так, чтобы о нем говорили, что он живет благолепно. Как говорили о некоторых людях в деревне, о которых вспоминали всегда с почтением и завистью, но без умысла обидеть. Все это были люди уважаемые, их слово имело особый вес. Уважение к этим избранникам, которым молва приписывала глубокий ум, трезвость и сообразность суждений, широкий кругозор, происходило не от их богатства, хотя, конечно, такие люди были не из бедняков, ведь в противном случае их жизнь потеряла бы притягательную силу. Но дело было не в имуществе. Хоть Речаны принадлежали к самым богатым в деревне, но никому и в голову не пришло бы сказать о них, что они живут красивой и правильной жизнью. Все детство его подсознательно терзал вопрос, чего же им недостает. Что мешает им жить столь же завидно? Отец с матерью подолгу вместе не уживались, папаша предпочитал находиться в бегах, бродя по свету, а мать в свою очередь вечно ворчала, ссорилась со свекром и свекровью, отцом, соседями и собственными детьми.
Благолепная жизнь… Какой виделась она ему? Прежде всего покой, тишина и свет в комнатах, сердечные голоса, дружелюбное сосуществование с окружающими, здоровье, бодрость духа и такой достаток, чтобы не знать страха перед завтрашним днем, иметь определенную самостоятельность, независимость, любящую жену, чистеньких детей, устроенный быт, добрых соседей, тихое местечко где-нибудь в середине села. Таков был образ благолепия, и ничего из этого ему не удалось создать! Все, все, что случилось и происходило вокруг него в последние годы, все гнало его из мира, о котором он мечтал, то в одну, то в другую крайность, где он ощущал себя беспомощным и неспособным жить, думать, действовать, быть деятельным и решительным. Он готовился к обычным жизненным ситуациям, к нормальному деревенскому бытию в горах, но судьба определила иначе.
Война и все, что случилось из-за нее (в том числе и история с учеником), растоптали маленькую человеческую мечту и душевно опустошили его. Речан замечал по себе, как быстро он старится, потому что вдруг перед своим мысленным взором увидел свой предел.
Женщины и Волент его не понимали, их разделяли иные жизненные планы, стремления, вытекающие из коренного различия характеров, а такое разлучает людей больше, чем крепостные стены. Он оставался при своих старых представлениях, мерках, как он сам называл это, уже неспособный что-либо изменить, а для того, чтобы понимать окружающих, уживаться с ними, это совсем не годилось.
В лугах появились четыре велосипедиста: на двух дамских машинах, с пестрыми сетками на задних грязевых щитках, и двух мужских, массивных, со старомодными звонками на шнурке. Братья Халасы, парикмахеры, отправились на прогулку с дочерьми русского эмигранта Игоря Бондарева. Пан Игорь, как его здесь звали, имел сначала приличное состояние, но перед войной промотал его, и его дочери, Елена и Софья, жили теперь доходами с небольшой дамской парикмахерской. Четверка каждое воскресенье дружно выезжала на послеобеденные прогулки за город, и Паланк уже потирал руки, предвкушая, какая будет свадьба!
Он вспомнил зиму в горах, ему не хватало ее здесь больше всего. Зимой, сам не зная почему, он жил намного более общительной жизнью, чем в другое время года, даже заходил иной раз в корчму. Зимой ему больше хотелось есть и даже материться. Если он забивал скот где-то у чужих, он закусывал после работы за праздничным столом вместе с семьей, слушал горские песни и потом, веселый и счастливый, шагал по заснеженным дорогам домой, в теплую кровать, к своей крепкой молодой жене, нетерпеливой и в такие минуты милой и сердечной.
Здесь и зимы-то порядочной не бывает, снег здесь держится лишь в январе, да и то его быстро съедает солнце. Только ветры холодные, настойчивые, вечные, с утра до ночи сотрясают ворота и ставни, словно возвещая о приближении несчастья. Господи, как ему здесь не хватало зимы! И этой прежней жизни в горах! Где она, его деревушка, занесенная снегом, засыпанная до самых гонтовых крыш, с этим рождественским праздничным настроением в освещенных и торжественно разукрашенных домиках. Паланк таких радостей не знал, здесь не звучали горские песни, коляды, бубенчики саней. Он, бывало, любил смотреть сверху, как сани, запряженные одной или двумя лошадками, мчатся вниз, в долину, в направлении к Баньской Быстрице, как они уменьшаются, исчезают, а колеи на снегу тянутся, тянутся вдаль… это были для него не просто сани, лошади, люди и постепенно стихающий звон бубенцов, заглушенный белым, тяжелым и глубоким снегом, это была непреходящая грусть, которая нужна человеку, как сон.
Он жаждал жить в согласии с миром своих вещей без сложностей, соперничества, зависти и злобы, он хотел избежать всего, из-за чего ему пришлось бы, как он выражался, терзать себя, он не хотел затрагивать ничего, что могло бы атаковать его, искалечить, уничтожить. Он мечтал прожить без особых забот, потрясений, перемен, в покое, в уверенности, что не потеряет ничего, что имеет для него смысл. У него не было особых претензий к жизни, ибо они, как об этом свидетельствовали случаи из Библии и воспоминания пожилых людей, влекут за собой беду и гибель. Речан не задумывался над тем, не приписывает ли он этим случаям и словам слишком большого значения: так думали и полагали люди, среди которых он рос.