У него вспухли глаза, онемело тело, на него давит будущая смерть, он уже видит остывающие тела, разбрызганную кровь, предсмертный пот, испражнения… Ему хочется закричать, чтобы предупредить их, он сходит с ума, открывает рот, ему нечем дышать, он бы и крикнул, но они там, в глубине дома, ничего не услышат, он движется в темноте, хоть бы споткнулся о что-нибудь… И действительно спотыкается. Падает на ковер, но вдруг успокаивается, что все так легко и просто, меняет направление ножа, целя себе прямо в пах. Падает, почти счастливый, рука уже выбрала направление. Падает на нож, вопит от боли, а еще больше от отчаяния. Стонет, сползая на пол, скоро наступит конец. Его обнаружит одна из пар, которая зайдет сюда, и поднимет тревогу. Утром по нему зазвонит колокол, а на третий день его вынесут из дому и похоронят у каменной ограды паланкского кладбища.
Дверей Речан не открыл, внутрь не вошел, после страшного видения о своем конце он совсем очнулся. Собственно говоря, ничего похожего он сделать и не собирался, в худшем случае вошел бы туда с ножом в руке и разогнал бы всю эту разнузданную компанию.
Он постоял у двери, повернулся и в сердцах запустил ножом в кухонную дверь. Зажег свет, вошел в переднюю, открыл гардероб и вынул из него пакет с одеждой, которую ему год назад купила жена, приволокся на кухню, разделся, сложил старую одежду на диван, надел костюм из дорогого материала, почти совсем не смятый, обулся в полуботинки, завязал галстук, надел зимнее пальто и шляпу.
Запер дом и через забор выбрался на улицу. Его прыжок с забора, с виду решительный, был неудачным — он приземлился на пятки. Беспощадная тупая боль, которая на секунду овладела его телом, только умножила в нем тоску безнадежности, унизительное чувство стыда и полной тщеты.
Оглушенный, он смотрел перед собой и боялся двинуться, так как довольно долго не был уверен, что сможет встать на ноги.
У ворот стояли легковые авто, привезшие сюда всех этих веселых гостей, который, несомненно, уже давно привыкли запросто наведываться в его дом. Три машины стояли в доверительной близости деревьев, их вымытые черные кузова сияли под кронами каштанов темным блеском, отражая слабое сияние уличных фонарей, почти полностью поглощаемое листьями деревьев. Лампочки под белыми эмалированными колпаками освещали на небольшом пространстве расточительные, пестрые краски осенних листьев могучих деревьев, главным образом кленов и каштанов, создавая иллюзию крикливо пестрых лампионов, развешанных над узкими каменными тротуарами по обеим сторонам улицы.
Ночные улицы Паланка, прежде всего вокруг парков, каждый год поздней осенью приобретали вот такой выразительный восточный оттенок, дикий и угнетающий, но незабываемый, напоминающий чем-то ностальгию майских или летних танцевальных вечеров и балов в больших садах и парках.
В машинах под деревьями вызывающе флюоресцировала красная кожа сидений, хромированные циферблаты больших спидометров и тикающих часов. Стекла окон были чистые, мощные двигатели в продолговатых капотах уже остыли, от них исходил запах холодного лака, шин, вонь от масла и бензина. Машины стояли, но все же вроде бы не отдыхали: их форма, приборы, педали, рычаги, двигатель, фары, прекрасные шины, багажник, колеса и их отпечатки в дорожной пыли свидетельствовали о том, что они готовы снова рвануться в дорогу.
Через слабо освещенную Парковую улицу, пустынную и тихую, временами пролетал порыв резкого ветра и приносил с собой последние запахи лета, позабытого в стволах деревьев, листьях и в созревших фруктах. Из особняка доносились звуки, значит, необузданное веселье все нарастало. В конце улицы шагал запоздавший прохожий. Он спешил домой, ступая по шуршащим листьям.
Лето кончилось.
12
После полуночи Речан сел в поезд. Он решил уехать домой, к матери и брату, чтобы посоветоваться с ними и привезти с собой в Паланк. Мать, как он грозился с отчаяния, должна будет взять под свой контроль дом, жену и в первую очередь дочь Эву, младший брат Яно займется торговыми делами, так что помощник Волент Ланчарич окажется не нужен.
Вскорости после того, как он заперся в пустом купе, поезд тронулся по линии, захолустной и забытой, более всего ассоциирующейся с крушением людских надежд, как одинокие тополя или вышедшие из строя вагоны в тупике, красные от ржавчины, с вырванными досками. Ночь была неприветливая, туманная и ветреная, поезд ехал мимо станций с маленькими почерневшими вокзальчиками под липами, акациями или каштанами. Их освещал блеклый, мигающий, желтоватый и близорукий свет керосиновых ламп, который, казалось, был в вечном споре с ветром, так же как пар, деревья или дым. До рассвета поезд должен был прибыть в Зволен, перед ним была дорога в кромешной тьме, частые остановки и звон станционных колокольчиков.