Да они обе были очень хороши. Речанову и в национальной одежде трудно было принять за деревенскую женщину. Ей было под сорок, но выглядела она моложе. У нее было красивое, решительное лицо, смуглое и гладкое, на вид — очень ухоженное, и ярко-синие глаза, но какие-то строгие, сердитые и холодные, выражение которых отбивало у мужчин охоту заигрывать с ней. Примечательными были и ее густые, черные как сажа брови, блестящие черные волосы и отличные зубы. В национальной одежде она бросалась в глаза, выглядела чужеродно, в деревне и окрестностях ее считали красавицей, но такой гордячкой, что никто не пытался ее соблазнить. Пока она была не замужем, около нее не слишком увивались. Даже пошутить с ней не решались, да и охоты не было — она казалась слишком практичной, серьезной и сдержанной девкой, к тому же была из самой что ни на есть бедняцкой семьи, которую в деревне не уважали. Когда восемнадцать лет тому назад она пошла за Штефана Речана, люди считали, что она поступила умно и рассудительно. Ведь приданого у нее не было, и если бы она не вышла за Речана, сына мясника из другой, довольно отдаленной деревни, ей, как и всем ее семи братьям и сестрам, тоже стройным и красивым, пришлось бы батрачить у более зажиточных крестьян или идти на заработки вниз, в город, где ее запросто мог повалить на спину раскормленный хозяйский сынок.
Невесте Речана, девице гордой, было не по нутру, что говорили о ее замужестве люди, и, зная, как сильно ее влияние на суженого, она без особого труда добилась обещания, что они поженятся в евангелической церкви и что он пойдет примаком в дом жены и будет жить в ее деревне. Речан был католик и старший сын, главный наследник отцовского хозяйства, поэтому из-за уступки своей избраннице он надолго разошелся с собственной семьей. В родной деревне жены, где он спустя какое-то время открыл небольшую бойню, была только евангелическая церковь, и хотя он формально не принял нового вероисповедания, но привык ходить туда с женой и дочерью и довольно скоро освоился в ней. Для жены он с самого начала готов был на все, а уж когда родилась дочь, он буквально души не чаял в своей семье.
Дочь Эва тоже была красивая, хотя и не походила на мать, а скорее напоминала отца. Она молча шла рядом с матерью, опустив голову, и было ясно, что она ждет не дождется конца пути. По этому городскому тротуару ей бы идти одной, и, конечно, без мешка на спине и без сумки в руках, глядя прямо перед собой и ни на кого не обращая внимания. Она была в поре созревания и невероятно чувствительно реагировала на каждый пустяк, касающийся ее лично. Уезжать из дому ей не хотелось, она даже решила, что останется у бабушки, но мать не разрешила: дескать, как раз теперь за ней нужен глаз да глаз. Девушка всю дорогу проплакала. Отца это так огорчало, что он смотреть на нее не мог. Как только они сели в поезд, он встал к окну, горестно уставился в него и курил. Он жалел не только дочь, но и себя самого, ведь уезжали-то навсегда, и мысль эта сверлила ему мозг. И отец и дочь горевали, только мать, казалось, сохраняла спокойствие и трезвость и сосредоточенно глядела перед собой.
Вечером, накануне отъезда, Эва навестила всех своих подруг и всем жаловалась на родителей. Просила писать ей обо всех новостях в родной деревне. Одна из них, Ирма Сливкова, проводила их довольно далеко, утешая рыдающую подругу. Когда она спрыгивала с телеги, Эва расплакалась в голос.
— Ирмушка, пиши мне… Что будет новенького, что бы ни было, пиши, Ирмушка моя, все, все напиши, ничего не забудь…
Мясник чувствовал себя как побитая собака. Всю дорогу он твердил себе, что все сделает для дочери, лишь бы она забыла о своем горе. Иногда пытался ее утешить, но она даже не смотрела на него, только огрызалась, чтобы оставил ее в покое, думал больше о себе. Ему было обидно, что она обращалась с ним как с чужим, но все равно, оборотившись к окну, он неслышно шептал: «Не бойся, Эвка, все будет, как раньше, ради тебя я никакой работы не побоюсь…»
В Паланке они застали ласковое, свежее и прекрасное южное утро. Речан часто взглядывал в чистое небо, не переставая удивляться этой синей необозримой высоте.
За домами и садами, мимо которых они проходили, текла река. Чувствовалось, что это южная река: она доносила на улицы запахи плодородной земли, трав и всех южных деревень, через которые протекала. Различимее всего пахло, пожалуй, темной землей, просыхающими фруктовыми садами и огородами, расположенными по берегам. Пахло тиной и мусором, нанесенными рекой. Этот запах, столь обычный для южных рек, изумлял мясника — неужели здесь уже с весны все начинает гнить? Если река зацветает весной, она будет вонять до зимы… Будто разлагается. Разве нет? Не станет ли и он сам здесь хуже, чем был до сих пор? Он-то привычен к другим запахам… «Срубили березу, уже везут на возе»… — мелькнуло к него в голове.