Действительно, стоило человеку пройтись по городу, и он превращался в хитреца с благородными манерами.
Типичный житель Паланка, города в национальном отношении необычайно пестрого, где соседствовали все нации старой монархии, равно как и потомки разнообразных ее наемников, отличался следующими особенностями: он был рассудителен, с ленцой, впрочем скорее показной, медлителен, амбициозен, солиден, умел обращаться с ножом и вилкой, ухаживать за дамами, знал, как вести себя в конторе, в кафе или в купальнях недалекого курорта, умел разбираться в людях, мгновенно соображал, с кем надо держать ухо востро и кого не принимать в расчет; из-за близкой и часто меняющейся границы паланчанин волей-неволей должен был более или менее разбираться в политике, у него вырабатывалась своя концепция жизни, он умел ждать, гнуть спину, трепетать, но в нужную минуту безжалостно ударить, у него были хорошо развиты способности к любому виду торговли, он мечтал разбогатеть, умел, если надо, отбросить принципы, проглотить обиды, но никогда не забывал их, понимал, куда не надо совать нос, думал только о себе, любил хорошо поесть, выпить, знал толк в вине и грехе, был надменным и самоуверенным, надменным, пожалуй, даже чересчур, был похотливым, как кот, но умел сдерживать себя, чрезвычайно берег свою репутацию, семью и детей, и при этом содержал любовниц… Одним словом, паланчанин умел многое, но знатоком жизни его делало прежде всего умение блюсти золотую середину: иметь все и ничего не терять, избегая чрезмерности, быть и не быть на глазах, чтобы о нем знали, но знали не все, чтобы не слишком возвышаться над толпой, но и не снижаться до среднего уровня. Таков подлинный паланчанин, таким он оставался, даже уехав отсюда, везде и всюду он знал, что должен вернуться назад, как возвратились почти все, кто до войны уехал из города. Одно слово — паланчанин! Он всегда бойко и быстро соображал, но у него никогда не оставалось времени думать основательнее о чем-то одном, так что он, собственно, никогда ничему безраздельно не отдавался. Все здесь были хитрыми, сметливыми, интеллигентными и талантливыми, во всяком случае, сами они в это верили, но возвышаться над общей массой люди остерегались, да у них на это и времени не было. В общем, здесь больше всего любили поесть и помечтать о жизни без забот. Мечтали и грезили довольно много, строили всевозможные планы, которым не суждено было сбыться, потому что в противном случае в погребках стало бы не о чем говорить, над чем плакать, грустить, рыдать, сетовать и рвать на себе волосы.
Таким был паланчанин, житель старого столичного города, пограничного не только по местоположению, затерянного в необъятных южных просторах, где-то у черта на куличках, среди полей кукурузы, табака, подсолнухов, арбузов, широких нив, гряд свеклы, помидоров, стручкового перца, среди лугов, акациевых лесов и рощ, в густой зелени садов, цветов, запахов, жары, высокого неба и облаков белой пыли, сочных фруктов и совсем особой грусти, навеваемой тяжелыми душными ветрами с усадеб, пыльных дорог, винокурен, от испарений медлительной, теплой, таинственной реки.
Тяжелая и душная атмосфера царила и над послевоенным Паланком.
Волент быстро и ловко рубил, резал, взвешивал и упаковывал мясо в вощеную бумагу, химическим карандашом, который был у него за ухом, чиркал на бумаге цену, подталкивал сверток к Речану и тут же переключался на следующего покупателя. При этом он непрерывно болтал, что, как он утверждал, отвлекало покупателей и позволяло лучше их надувать. Они не так внимательно следили, чтобы стрелка весов остановилась на месте, она регистрировала не только вес товара, но и резкий толчок; Волент не клал, а швырял мясо на весы. Он старался, хлопотал, создавая впечатление, что хочет каждого максимально быстро обслужить, так удивительно ли, что весы не могут остановиться? В конце концов, десять граммов туда, десять сюда. Покупателей это, может, и раздражало, но, поскольку уж он так старался, они не могли мелочиться. Что такое десять граммов туда, десять сюда? За месяц-то накапливались килограммы, а на черном рынке выручался такой куш, что он равнялся зарплате мелкого чиновника. Но до покупателей это не всегда доходило.
Речан брал свертки, выбивал чек, получал от покупателей талоны, которые дома по вечерам жена с дочерью наклеивали мучным клеем на большие листы бумаги, брал деньги, давал сдачу, вежливо благодарил за посещение его лавки и опускал свертки в их сумки. Он вел себя тихо, скромно, ему не требовалось даже сообщать людям сумму, раз ее показывала касса. Он крутил ручкой, касса издавала звонок, выталкивала выдвижной ящик с деньгами, и спереди в окошечке появлялись большие белые, слегка наклоненные квадратные цифры. У покупателей почти всегда талоны были отсчитаны и надрезаны, только изредка Речану приходилось протягивать руку за ножницами, чтобы самому состричь талоны с продовольственной карточки или дать на них сдачу.