В данный момент Ланчарич обслуживал барышню Кохову, служащую Государственного банка, плотную, уже махнувшую на себя рукой старую деву, которая что-то воротала нос от куска говядины, каковой и правда никак нельзя было причислить к лучшим. От этой светловолосой, располневшей пожилой барышни Воленту ничего не было нужно, и ее бледное, хотя еще красивое лицо его отнюдь не воодушевляло. Кохова работала в банке давно, казалось, она с незапамятных времен считает деньги всех режимов, из чего вытекало, что она аполитичная, педантичная и тихая. А раз у нее такая трезвая голова, то можно было заранее угадать, каков и темперамент. У Коховой на руках был старенький отец, бывший школьный надзиратель, так что старой деве жилось нелегко. О ней говорили так, как обычно говорят о старых девах покрасивее, что она, дескать, была недурна, да разборчива, и вспоминали ее роман с господином Гёнзёлем, владельцем кафе «Матра», который сбежал и от нее, и от своей жены Аранки с молоденькой официанткой в Париж.
Кохова брала мясо для двух соседок, старых женщин, из которых одна уже годы не вставала с постели, и тем не менее очередь всякий раз роптала, хотя все понимали, что барышня делает это из добрых побуждений. Волент все это знал, но никогда не упускал случая засомневаться в этом, при одобрительном поддакивании абсолютного большинства покупателей. Он любил поддеть барышню и часто так сбивал с толку, что она от растерянности начинала заикаться.
Недовольство Коховой пришлось ему кстати.
— Геть, милостивая барышня, провалиться мне на этом месте, если это не самый красивый кусочек мяса во всем Паланке!
Люди ждали какого-то замечания в адрес Коховой и потому с готовностью рассмеялись; старым девам жилось здесь нелегко.
Она ответила ему смиренно:
— Раз вы так утверждаете, пан Ланчарич…
— Да вы сами-то посмотрите, — лукаво кивнул он на очередь, — сколько народу сожалеет, что он не достался им… Милостивая барышня, — повысил он голос, — да с таким кусочком вы можете выйти даже на прогулку, так он подходит к вам! — В поднявшемся хохоте почти не было слышно его слов. — С таким вот фалатком[19] мясца вас впустят даже в рай! — Это замечание слышали только те, кто стоял рядом; они просто скорчились от смеха. Стоявшие поодаль даже притихли от любопытства и начали шепотом переспрашивать, что там отмочил Волент, и, узнав, начинали покатываться от смеха, хотя чувствовали, что это уже не так остроумно, как насчет прогулки.
А Волент тем временем добавил ей мозговую кость, как будто все же чувствовал ответственность за суп Коховой.
Речан смотрел в окно витрины, куда-то повыше головы приказчика, жмурился от солнца, которое все ярче светило в лавку. Волент мигом подметил оттенок горечи в лице хозяина и сразу посерьезнел. Хозяин никогда не делал ему замечаний, но Волент нутром чувствовал, что тот не любит подобных шуток. Кто знал Ланчарича, тот, несомненно, удивлялся тому, что этот дерзкий, порой просто грубый мужик, которому было на все плевать, относится к своему мастеру с таким уважением. Вот и сейчас ему захотелось угодить Речану.
Приказчик посмотрел в сторону витрины, молча кивнул, вытер руки о белый фартук и поднял руку в знак того, что он на минутку делает перерыв. Прошел за прилавок и нажал выключатель вентилятора. Тот сразу же загудел. Потом Волент подошел к двери, чтобы опустить на окно витрины полосатую маркизу.
Люди притихли, угадав причину этой резкой перемены в поведении Волента, и начали с любопытством поглядывать на Речана.
Речан, тронутый этим, слегка покраснел, взял у Коховой талоны — маленькие бумажные квадратики, где в рамочке был напечатан вес, — положил их в коробку от ботинок фирмы Батя и с интересом взглянул на банкноту с портретом старика — первого чехословацкого президента[20], — такую новенькую, напечатанную будто сегодня утром, и почти засомневался в ее подлинности.
В это время Волент, вытаскивая из-за двери ручку от шторы, опять принялся за свое, но уже потише и добрее:
— Посмотрите, как огорчается барышня Тишлерова, что не ей достался этот кусочек мяса, а она-то уж не возьмет для своего ангела что попало…
Кохова, все еще пышущая румянцем, только надула губы и нарочито медленно укладывала свертки в зеленую сумку с круглыми костяными ручками. Кивком поблагодарила Речана за мясо, он в ответ поклонился ей тоже и поблагодарил. Она тихо сгребла сдачу, положила в красное портмоне и нерешительно повернулась лицом к очереди, стараясь сохранить солидность, и тут же почувствовала облегчение — все смотрели в сторону двери, где стояла высокая худощавая женщина в шляпе и хорошо сшитом коричневом костюме. Это была Гертруда Тишлерова. Она делала вид, что замечание Волента ее не касается и смотрела через круглые очки холодно и не мигая.