— Иди, Штефко, увидишь, дело стоящее, иди, хужей быть не могёт, ты только скажи им, милок, что ты в Восстанье был, дескать, голь, погорельцы, поперек пути новой республике не стояли, другие по домам прятались, а ты партизанам харч таскал, так те-то свое и уберегли, отсиделись, а ты остался гол как сокол. Не боись, милок, все им так скажи, бумаги все как есть представь. — (Он только кивал, а сам думал, как бы не забыть табак.) — А если не дадут, ты своего требуй, доказывай, где надо уступи, если даже не очень будет выходить, помни, Штефко, и худой дом лучше никакого, иди, ступай, парень, там как у Христа за пазухой жить будете, край богатый, ох, богатый, рай, милок, сущий рай, всего-то там полна коробушка…
Когда он уходил из дому, она рассеянно подвела часы, вышла на улицу и подозрительно оглядела соседние хаты, не хочет ли кто, упаси боже, последовать его примеру.
Уже в дверях она все еще морочила ему голову этими самыми табунами коней и стадами свиней, бормотала про тот рай, сведения о котором почерпнула когда-то в старинной хрестоматии, где было так много сильных и жизнерадостных героев, с течением лет преобразившихся в ее воображении в словаков. Называла их Тольди, Янко Кукуруза, Янко Перец. И читала внукам хрестоматийный стишок: «Esik az eső, slit a nap, Janko Paprika mosogat»[4].
На длинном железнодорожном мосту поезд замедлил ход. Таможенник и жандарм загородили окошко у двери, и мясник видел утренний город и широкую водную гладь вокруг него только через щель между ними. Разлившаяся река залила луга и превратила их в большие озера. Паланк, полный садов, парков и аллей, высился над водой, как крепость.
На пострадавшем от войны вокзале, выкрашенном в обычные сине-черные цвета железной дороги, стоял длинный санитарный поезд с двумя пыхтящими паровозами; он увозил из военного госпиталя раненых красноармейцев, которые уже не пойдут со своими частями, а поедут назад в Россию. Война для них кончилась, они возвращались домой. Перед составом с побеленными окнами, отмеченными большими красными крестами, которые всегда заставляют человека невольно остановиться, санитарки в длинных плащ-палатках болтали с ранеными, которые были в состоянии держаться на ногах. Чего-то ждали — может быть, чтобы освободилась железнодорожная колея как раз после этого местного поезда. Хотя нет, в аллее за вокзалом и разбитым амбаром появился медленно ползущий крытый военный грузовик с красным крестом, за ним второй, третий.
У Речана вдруг защипало щеку, будто кто-то легонько стеганул его прутиком по лицу, он покраснел, растерянно завертел головой и вошел в здание вокзала. Два его попутчика сели на велосипеды, которые вынесли из вокзального склада, трех других ждала пролетка, несколько человек отправились пешком мимо кукурузного поля в сторону паровой мельницы, остальные — все железнодорожные рабочие — вошли в деревянный барак у водокачки, куда подкатил старый паровоз.
Первый паланчанин, повстречавшийся Речану, был слепой с собакой-поводырем. Они плелись на вокзал по искореженной аллее, еще более унылой, чем они сами. У слепого на лацкане плаща был приколот значок инвалида австро-венгерской армии. Наверное, он прослышал о санитарном поезде, и, может быть, ему захотелось постоять около него. Это был худой, высокий, прилично одетый, нервный и издерганный мужчина, по тому, как вела себя собака, было видно, что она его любит. Он держал ее на коротком кожаном поводке; шерсть у овчарки была серая, выцветшая, скорее всего, от старости. Мимо них проехал закрытый форд с необычно широкими шинами, в окошке машины мелькнули измученные лица молодых парней — инвалидов войны, бледные, желтоватые, до времени состарившиеся: зимой в тяжелых боях за Паланк и его окрестности они потеряли не только много крови, но и надежду на обычное человеческое счастье.
За аллеей начиналась первая улица пригорода, относительно сохранившаяся, и сразу за деревьями и дорогой стоял одноэтажный дом, увитый виноградом. В открытом окне были видны молодой мужчина с сигаретой и мальчик с деревянной игрушкой, и, так как свет падал в помещение еще и через стеклянную дверь веранды, Речан увидел часть обстановки: широкие кожаные кресла, как на старых пароходах, круглый столик с синей фарфоровой вазой, в золотистом полумраке книжный шкаф, большой стол и шесть стульев с высокими гнутыми спинками.