— Нравится? Теперь ты будешь моей. И только попробуй рот раскрыть, — прорычал Сальмос.
— Господин, ради всех святых, отпустите! Что вы же делаете? Побойтесь Слепую Деву! Убьёте! Убьете же! Дитя ещё! — завывала нянюшка, но Сальмос не пощадил, превращая мою спину в одну сплошную рану.
— Я тебя… научу… как кусаться… дрянь… Ты у меня получишь… я тебя отучу… Пожалеешь, что родилась.
И я пожалела. Пожалела, что родилась слабой, что родилась женщиной, что не могла себя защитить.
Артефакт выжигал на моей коже знаки принадлежности, но я уже не кричала. Из глаз лились немые слёзы, я молча кусала губы и ждала, когда он остановится, но не дождалась — провалилась в спасительную темноту…
…Очнулась от собственного стона.
— Потерпи, девочка, — прозвучал успокаивающий голос няни.
Я разлепила веки, различая за мутью золотистые языки пламени. Я была всё ещё в своей спальне. Значит, я всё же осталась жива. Осталась жива и обречена на муки, потому что Сальмос не остановится. Глаза вновь налились слезами.
— Где он?
— Внизу, напился, свинья, — не сдержалась от грубости Дориан.
Слепая ярость затопила голову. Первая мысль была взять нож и прикончить этого мерзавца, но это для него слишком лёгкая смерть. Я не должна так думать.
— Тише, не шевелись, я смазала ожоги мазью, которую назначил лекарь.
— Лекарь был здесь?!
— Был. Сальмос его позвал, — процедила сквозь зубы женщина. — Испугался.
Я пошевелилась и не почувствовала боль — может, это так действовала мазь?
— Вам нужен покой, Элиз.
— У меня его уже никогда не будет, Дори.
Отца и брата нет. Меня некому защитить. Слёзы вновь накатили на глаза, но я сдержала их — что толку от того, что я буду себя жалеть? Мне нельзя. Иначе… иначе поддамся этому тирану и убийце…
…Весь вечер и всю ночь я пролежала на животе, думая обо всем случившемся, и боялась, что Сальмос протрезвеет и поднимется ко мне в спальню. Хоть нянюшка и была рядом, но разве она может ему противостоять? А лекарь ведь видел меня изуродованную! Интересно, как Сальмос перед ним оправдывался? Что сказал? Наверное, дал ему кучу денег за молчание.
В следующий раз, когда я очнулась, был уже вечер. Дориан принесла ужин, но есть я не хотела. Нянюшка хоть и не показывала, но глаза её были на мокром месте — она переживала за меня сильно.
Я кое-как поднялась — поесть нужно, и я заставила себя. Силы мне необходимы, хотя, по правде, не хотелось жить. Сальмос унизил меня и втоптал в грязь, поставив печать принадлежности.
Но гнев угас, и это меня пугало, а когда увидела в зеркало, во что превратилась моя спина — вся в алых пятнах, с засохшей коркой и синяках — содрогнулась, меня пробрала мелкая дрожь. Хотелось разрыдаться, но я поджала трясущиеся губы.
Нянюшка подошла ко мне незаметно, взглянула с печалью и волнением.
— Бежать вам нужно.
— Бежать? — повернула я к ней голову и опустила взгляд, покачала головой: — Он найдет меня.
Это бессмысленно. Всю землю перероет, бросит на поиски своих верных псов, не успею я за стену выйти.
— Не найдёт, — твёрдо заявила нянюшка.
Я вновь повернулась к ней, внимательно посмотрев.
— Что ты задумала, Дори? Выкладывай, — потребовала, внутри воспарила надежда.
— Ох, грех мне будет на душу, да простит меня Слепая Дева, — запричитала женщина.
— Говори же, что придумала, — велела я строго.
— Вы вся в матушку, она тоже была худенькая — я-то знаю её с пелёнок. Подвижная, весёлая, проказничала много….
— К чему ты клонишь, говори же скорее, — сжала кулаки, теряя терпение.
Нянюшка сглотнула.
— Вы косы-то отрежьте и мужскую одежду наденьте, и никто вас никогда не признает.
Я смотрела пристально и долго на няню, осмысливая сказанное. На мои губы медленно наползла улыбка.
— Дори, ты молодец! — наконец, выдохнула я.
Она рукой махнула.
— Да что вы! Я бы никогда такого вам не пожелала, но… Сальмос погубит вас, — дрогнул её голос, а на глаза набежали слёзы.
Я повернулась к ней и склонилась.
— Найдешь одежду подходящую? — шепнула.
— А как же. Если уходить, то сейчас, пока этот зверь не проспался…
— Вот и поторопись, — подмигнула я.
Она убежала, а я осталась одна. Повернулась к зеркалу и взяла со стола ножницы, вдохнула. Матушка любила мои волосы, они у меня до поясницы, густые красивые медные волны. Я неспешно расчёсывала их, напевая древнюю, как сама Дева, песню, что передавалась от женщины к женщине. А потом, отложив гребень, взяла тёмную с золотистым отливом прядь и потянулась за ножницами. Отрезала не слишком коротко, чуть выше плеч. Взяла следующую. Пряди мягко падали на пол.