Увидев Морриса, сидящего на скамье, он подозвал его:
— А вам что угодно, папаша?
— Ничего; я просто устал и хочу посидеть.
— Идите домой, — сказал управляющий.
Моррис спустился на улицу и выпил чашку кофе в кафе-автомате.
Америка!
Моррис доехал на автобусе до Тринадцатой улицы в нижнем Ист-сайде, где жил Брейтбарт. Он надеялся застать разносчика дома, но дома был только его сын Хайми. Хайми сидел на кухне, ел кукурузные хлопья с молоком и читал комикс.
— Когда твой папа приходит домой? — спросил Моррис.
— В семь, а то и в восемь, — пробормотал Хайми.
Моррис сел, чтобы дать отдых ногам. Хайми продолжал есть, читая комикс. У него были большие, тревожные глаза.
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
Бакалейщик встал. Он вытащил из кармана два четвертака и положил на стол.
— Будь хорошим мальчиком. Твой папа тебя любит.
Он спустился в метро на Юнион-сквер и поехал в Бронкс, где в большом многоквартирном доме жил Эл Маркус. Почему-то Моррису казалось, что Эл Маркус сможет ему помочь. «Ведь мне же, — думал он, — совсем немного надо: может, место ночного сторожа, или что-нибудь в этом роде». Когда он позвонил в дверь Эла Маркуса, ему открыла хорошо одетая женщина с печальными глазами.
— Простите, — сказал Моррис, — меня зовут мистер Бобер. Я — старый клиент мистера Маркуса. Мне нужно с ним повидаться.
— Я его свояченица, меня зовут миссис Марголис.
— Если его нет дома, я подожду.
— Вам долгонько придется ждать, — сказала миссис Марголис. — Его вчера положили в больницу.
Понимая, что ничего уже не изменишь, Моррис все-таки не удержался от того, чтобы спросить:
— Как жить тому, кто умер?
Когда он в сумерки вернулся домой, Ида, только взглянув на него, сразу заплакала.
— Ну, что я тебе говорила?
Вечером, после того как Ида, простоявшая весь день на ногах, пошла наверх, Моррис задержался в лавке и почему-то ощутил непреодолимое желание выпить густых, сладких сливок. Он вспомнил, с каким удовольствием в детстве ел хлеб, обмакнутый в сливки. Он достал из холодильника полпинты сливок и, чувствуя себя преступником, выпил их в задней комнате лавки с куском белого хлеба. Налив сливок в блюдечко, он макал в них хлеб и жадно поедал его.
В лавке раздался какой-то шум. Моррис быстро сунул сливки и хлеб в духовку.
Около прилавка стоял тощий человек в потертой шляпе и черном пальто — длинном, до самых лодыжек. У него был длинный нос, тощая шея, и на костлявом подбородке торчали рыжие клочья бороды.
— А гут шабес! — сказало это огородное пугало.
— А гут шабес! — ответил Моррис, хотя суббота была позавчера.
— Здесь пахнет, — сказал тощий незнакомец, сузив и без того маленькие глазки, — как в открытой могиле.
— Торговля не идет.
Незнакомец облизал языком губы и прошептал:
— А страховка есть? Вы застрахованы от пожара?
Моррис испугался.
— Что вам за дело?
— Сколько?
— Что сколько?
— Умный человек слышит одно слово, а понимает два. На сколько вы застрахованы от пожара?
— Лавка на две тысячи.
— Фу!
— Дом на пять тысяч.
— Просто стыдно. Надо на десять.
— Кто же даст десять за такой дом?
— Это еще неизвестно.
— Что вам тут нужно? — спросил Моррис, начиная раздражаться.
Незнакомец потер свои костлявые руки, поросшие рыжеватым пушком.
— Что нужно махеру?
— Какому махеру? Что вы такое делаете?
Незнакомец пожал плечами.
— Я зарабатываю на жизнь, — проговорил он почти беззвучно. — Я делаю пожары.
Моррис так и отпрянул.
— Мы люди бедные, — пробормотал махер, прикрыв глаза, и выжидательно замолчал.
— Чего вы от меня хотите?
— Мы — люди бедные, — сказал махер извиняющимся тоном. — Бог любит бедных, но помогает он богатым. Страховщики — богачи. Они берут твои деньги, а что они тебе дают? Ничего. Зачем же надо жалеть страховщиков?
Он предложил Моррису устроить в лавке пожар. Он сделает это быстро, безопасно, экономно — прибыль гарантирована.
Он вынул из кармана пиджака кусок целлулоида.
— Знаете, что это?
Моррис решил промолчать.
— Целлулоид, — прошептал махер.
Он чиркнул большой желтой спичкой и зажег целлулоид. Целлулоид сразу вспыхнул. Махер подержал его секунду и уронил на прилавок. Целлулоид быстро догорел и исчез. Махер дунул, но дуть было не на что. Только в воздухе остался легкий запашок.