Меня ничуть не удивили терзания этого чудака. Его раздражение было мне безгранично понятно. Ведь я никак не считал притчу о блудном сыне, в которой ему досталась откровенно незавидная роль, историей сколько-нибудь утешительной и занятной. Более того, я был убежден как раз в обратном.
Двое
© Перевод Ю. Архипова
Из двух мужчин, которых мне тут хочется сопоставить, один с шестнадцати лет был полностью предоставлен самому себе. Он был свободен, как ветер, и, как птица, мог вольно править свой путь. Отец объявил ему, что он уже взрослый, что он не может больше тратить ни гроша на его содержание, учебу, образование. Быть сыном неимущего отца — сколько в этом прелести, сколько очарования! Конечно, образование твое будет при этом не без изъянов, зато — бог мой! — какой необозримый и светлый откроется юному взору горизонт свободы! Бедному отцу было куда как по сердцу, что сын его сызмальства выпорхнул из гнезда поискать счастья в мире. О развитии своем и прочих подобных вещицах прекрасного толка сын при этом не думал. А думал о том, как найти ему кров да прокорм, как не пропасть и не сгинуть. Неутомимо и браво перепрыгивал он с места на место, с работы на работу, меняя одно незавидное положение на другое, не лучше. Жило в душе его нечто, заставляющее его быть бродягой, нимало не заботясь об общественном мнении. Неимущему ветрогону мир казался таким прекрасным и добрым. Никаких сомнений в том, что в недрах мира таится вечная, неистребимая доброта. Земля, воздух, дома, леса, луга и голубое небо представлялись юным очам райской картинкой.
Людям богатым и знатным он изумлялся с детской простотой, всякой женщиной безгранично восхищался с первого взгляда, однако довольно быстро забывал о том, чему только что поклонялся, поскольку на причудливом и запутанном пути его попадалось столько всего нового, божественно прекрасного, достойного пылкой любви. Звездные ночи он любил так же нежно, как ночи беспроглядно беззвездные, а дождливые дни нравились ему ничуть не меньше, чем дни сияющие, голубые. Изящество, роскошь пьянили его. Красоту он боготворил. Угрызений зависти не ведал, ни за что на свете не хотел бы он сам быть богатым, элегантно одетым, безупречно изысканным. Нет, он был простак по натуре, но простак смышленый и ловкий. Он не был ни тупицей, ни хитрецом, ни пронырой, ни тем, кого можно считать антиподом проныры.
Как бывал он счастлив, внимая музыке! В воображении он волшебно играл на скрипке. Лежа в солнечный день на густой зеленой траве в очаровательной тени какой-нибудь яблони или груши, он закрывал глаза, улетая в пурпурную бездну, затыкал мизинцами уши, внимая божественной музыке, сразу начинавшей звучать со всех сторон. Девичьи глаза и губы нежно улыбались ему из дальней дали, а потом вдруг стремительно приближались.
Гражданский или государственный резон, мужские доблести или те, в которых требовался точный расчет, были, как он сам догадывался, не его областью. Если доводилось ему жить и дышать в большом городе, то он всей душой стремился как можно скорее выбраться в какой-нибудь маленький. Маленькие городки обладали для него какой-то неотразимой притягательной прелестью, несмотря на известную узость в мыслях их обитателей. Служащий банка, кочующий ремесленник или студент, поэт и нищий, безупречно аккуратный, основательный бюргер и в то же время бродяга — вот кто он был. Его судьбой была бедность, в чем он, правда, не видел ни малейшей трагедии… Мечты и грезы были его главным занятием. Однако ж он не лишен был ни усердия, ни практичности, ни учтивости к людям. Он просил, когда испытывал в них нужду. Трогательно красивые и любезные нищенские послания, которые он направлял состоятельным людям, оставались всегда без ответа, что никоим образом не портило ему настроения.
Человек во многих отношениях старомодный, он легко мог бы жить под сенью церковного или дворянского водительства. Свобода предпринимательства оставляла его равнодушным, и он ею никак не пользовался. Раза два-три его решительно увольняли, потому что работал он слишком медленно и рассеянно. «Нет уж, ступайте куда-нибудь в контору», — говорили ему. А в конторе он в рабочее время любил рисовать, быстро выводя из терпения и без того не слишком терпимых начальников. Никакого усердия он не обнаруживал, а если и обнаруживал, то слишком редко.
Луна представлялась ему девушкой, миловидной, восторженной и изящной, ее прелести он молился. Он вообще все время чему-нибудь да молился, чему-нибудь или кому-нибудь. Бедный, затюканный люд из предместья, какие-нибудь лесники и крестьяне относились к нему с теплотой. И не раз бывало, что нищенки-старухи провожали его долгим взглядом, посылая ему сквозь привычную муку сердечный привет. Они сразу чуяли в нем человека незлобивого и доброго, надежного друга всякого бедняка и всякой пугливой старухи. Рыбак рыбака видит издалека, это уж точно. Вкрадчиво нежным бывал он, как ангел. А вот обижаться совсем не умел.
Однажды он порвал даже и с последней прочностью жизни, целиком предавшись литературе со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поступок смелый, если не безрассудный. Да, то был риск, отважный и дерзкий. Не сошел ли он с ума? — спрашивал себя недавний банковский служащий. Укоры совести и раскаяние завладели им. Не без робости ступил он на кривую, темную, мало хорошего да много дурного обещающую, тускло освещенную, порождающую сомнения и страхи, скудно заселенную всякими перекати-поле улицу цыган и художников, которая вела в тупик свободного и независимого поэтического творчества.
Жуткие призраки обступили оробевшего смельчака. «Если меня ждет провал, — сказал он себе, — то виноват в нем буду я сам, и все знавшие меня смогут по праву сказать: опрометчивость его погубила». Он сравнивал себя с безутешно плачущим, несчастным ребенком, выданным безжалостному пороку. А вокруг него словно бушевало тяжелое, неистовое, первозданно-неукротимое море. Жизнь замерла. На что опереться ему теперь? Не на что. На что надеяться, когда так мало привычного осталось поблизости? Но он крикнул: «Только вперед!» — и с этими словами шагнул в неизвестность, где его поджидали слепой случай, опасности и при удаче крохотная награда.
Дух означал теперь для него все, материя — ничто. Как захотелось ему громко смеяться, визжать и скакать от восторга. Как горячо, как пылко любил он эту поставленную на карту, брошенную на весы жизнь. Откуда ни возьмись явилась вдруг решительная осанка, и он радостно, бодро двинулся в путь. Предоставим же ему по этому пути продвигаться, чтобы на некоторое время заняться другим человеком.
Этот другой получил безупречное воспитание. Сыну одного из крупнейших фабрикантов страны доступно любое учебное заведение. А поскольку он обнаружил разнообразную одаренность и ум, сумел развить вкус и суждение, а его положение в обществе и без того открывало перед ним любую дверь, то он уже в молодые годы оказался на немаловажном посту, дававшем ему вес и влияние, доход и способность понимать глубокие вещи. В самом облике его, спокойном и красивом, было что-то величественное. В качестве директора всесильного во всем мире банка он легко, можно сказать играючи, делал миллионы. Не было привилегий, которые не ложились бы с покорностью к его ногам. В короткое время он стал столь же богат, сколь знаменит; его служебные успехи могли соперничать с успехами в обществе, где он задавал тон и был всеми любим.
Окруженный людьми, глубоко почитающими его по разным соображениям, он однажды с гордостью светского человека заключил, что должность, которую он занимал, впредь будет не трамплином, а тормозом для его карьеры. Полностью отдавая себе отчет в том, что накопленное богатство в дальнейшем будет умножаться само собою, автоматически, он красивым жестом и с вообще-то замечательным удовлетворением сложил с себя полномочия директора, чтобы повести независимую жизнь богатого, ни в чем не нуждающегося частного лица. Никакими опасностями ему этот шаг не грозил.
Несметные суммы позволяли их владельцу вести жизнь на необыкновенно широкую ногу, предпринимать путешествия в дальние страны, устраивать шумные празднества, строить или покупать готовые виллы. Среди прочего, в шикарном, окруженном лесами районе на окраине столицы он построил себе загородный дом по собственному чертежу. Быть может, ему не давал покоя пример Фридриха Великого, который, как известно, несколькими гениально смелыми штрихами собственноручно начертал на уцелевшем клочке бумаги замысел Сан-Суси.