Вспомнив еще и флаг, что развевался летом, он заставил себя ухмыльнуться, чтобы не разрыдаться вдруг, как слюнтяй. Потом в контору вошел г-н Тоблер, как всегда с учтивым «доброе утро». Ни слова о вышвыривании за дверь. Ничего подобного!
Йозеф принял самый смиренный и услужливый вид, он был несказанно рад, что «до этого» не дошло. И прямо-таки ретиво взялся за работу, поминутно оглядываясь на Тоблера: чем он там занят? А Тоблер занимался обычными делами.
— Что это за номер вы вчера выкинули? — спросил патрон немыслимо приветливым тоном.
— Действительно глупо получилось, — сказал помощник с робкой стыдливой улыбкой.
— Да вы не бойтесь. Жалованье никуда не денется, — пророкотал Тоблер.
— Да не надо мне этих денег. Я их не заслужил.
— Чепуха, — отрезал Тоблер. — У вас, конечно, были несуразные поступки, но в целом я вами доволен. Даже если фабрика, которой я предложил пай, даст согласие, то мы, надеюсь, все равно не расстанемся. Бухгалтер и там понадобится.
Позже патрон ушел.
Дора в тот день прихворнула — так, ничего серьезного. Легкая простуда. Но этого было достаточно, чтобы ухаживать за нею так, будто девочка, не ровен час, могла отдать богу душу. Дора лежала на кушетке в гостиной, и, когда Йозеф ненароком обронил, что собирается на почту — дело было к вечеру, — ему пришлось обещать, что он купит ей в бакалейной лавке несколько апельсинов. Обещание это он выполнил.
Во время ужина г-жа Тоблер то и дело поглядывала на кушетку и разговаривала с прелестной больной малюткой. Сильви смотрела во все глаза и даже рот раскрыла, словно размышляла о том, как же это некоторые умудряются так восхитительно болеть. Почему, собственно, сама Сильви не болела никогда? Не для нее это, что ли? Должно быть, природа поскупилась для нее этим замечательным состоянием? Или она чересчур ничтожна, чтобы простужаться? Вот было бы здорово, если б с нею хоть раз обошлись чуть помягче да поласковее. А Дора-то, Дора! Нет. Сильви с печальным удивлением смотрела на сестренку, будто была не в силах уяснить, как это Дора могла хворать столь мило.
— Вынь ложку изо рта, Сильви! Глаза бы мои не глядели! — сказала г-жа Тоблер. На лице ее в этот миг проступило двойственное выражение — милое и спокойное для Доры, хмурое и строгое для Сильви. Одновременно хозяйка бросила беглый испытующий взгляд на помощника: ну-ка, что там у него на уме, а может, и на языке? Но Йозеф с улыбкой любовался Дорой.
И немудрено: ведь люди предпочитают смотреть на красивое и изящное, а не туда, где весьма неаппетитно возят кофейной ложкой во рту, бесформенном и невыразительном.
Цветущее личико Доры очаровательно выглядывало из белоснежных подушек и перин, на которых, оставляя в пуху глубокие ямки, лежали в беспорядке принесенные апельсины. О, этот прелестный пухленький детский рот! Эти мелкие, но уже чуть ли не сознательно красивые и грациозные движения! Этот просительный, милый нежный голосок, эта доверчивость! Да, Дора, ты можешь доверять без опаски, навстречу тебе лицо матери всегда сияет добротою.
А Сильви… бедная горемыка. Разве этой девочке когда-нибудь вздумается просить, чтоб ей принесли из лавки апельсинов? Ни в коем случае. Она слишком хорошо знает, что, кого бы она ни попросила, в просьбе ей, скорей всего, откажут. Да и просьбы ее были вовсе не просьбы, а обыкновенная бормочущая зависть. Она просила, только когда Дора давно уже получила то, что хотела. Чтобы у нее у первой возникло какое-либо желание — такого еще не бывало. Желания Сильви сплошь были копиями; ее выдумки были не выдумками, а подражаниями тому, что приходило в голову Доре. Свежие мысли рождаются лишь в незамутненных детских душах, в забитых и презираемых — никогда. Подлинная просьба всегда первична, а не вторична, равно как и подлинное произведение искусства. Сильви же была вторична, третична и даже, может быть, семерична. Все, что она говорила, лепилось и выпекалось из ненастоящего теста, а все, что она делала, было лишено свежести. Сильви казалась дряхлой старушкой, в ее-то нежном возрасте! Какая несправедливость!
С минуту Йозеф, глядя на Дору, предавался таким вот размышлениям. Ведь, глядя на Дору, вполне можно было составить себе отчетливое представление о ее антиподе и тогда было вовсе незачем обращать испытующий и сравнивающий взор на Сильви.
До чего же грустно! Эти два неравных ребенка. От таких мыслей Йозефу было впору громко вздохнуть. Когда Дору взяли на руки, чтобы отнести в кроватку, он подошел к ней и так растрогался, глядя на это кокетливо-невинное существо, что не мог не поцеловать ее маленькую ручку. Этим восхищенным поцелуем он словно желал отдать должное обеим — и Доре, и Сильви. Но как, как он мог на деле доказать свою преданность Сильви? Увы, никак. Вот и попытался хотя бы мысленно сказать что-то утешительное и почтительное малолетней заброшенной горемыке, как бы вложил губами это невысказанное в руку сестринской любви и природного милосердия.
Г-жа Тоблер это заметила. И весьма одобрила. «Забавный человек, этот Марти! — подумала она. — Вчера вечером выбранил меня за Сильви, а теперь, изволите видеть, сам влюбился в Дору». Она благосклонно улыбнулась и сказала Доре, чтобы та как следует мыла руки, если хочет и впредь получать такие поцелуи, и засмеялась.
Сильви она с натянутой миной пожелала доброй ночи и сказала, что та должна лучше следить за собой и больше не давать маме повода для строгостей, тогда все будет в порядке. Просто беда, что ее вечно приходится одергивать и то и дело наказывать. В конце концов, она имеет право ждать от дочери послушания и хорошего поведения. Ведь Сильви растет, она уже большая девочка. Ну а теперь марш к себе.
Сначала тон этой краткой речи старался быть любящим, но потом, словно сочтя мягкость неуместной и невозможной, мало-помалу посуровел и наконец оборвался приказным «марш к себе».
Когда все четверо детей ушли, началась партия в ясс. Помощник теперь уже приобрел довольно значительную сноровку в этой игре, что и доказывал непрерывными выигрышами, а это побуждало его крайне осторожно выбирать слова, ибо он отлично знал, какая нервозность овладевала хозяйкой из-за неудач. Играли они целый час, время от времени, как и накануне вечером, пригубливая красное вино. Неожиданно г-жа Тоблер оторвалась от карт и сказала:
— Вы слышали, Марти? Муж посылает меня к свекрови! Да, так-то вот, завтра утром поеду к ней с визитом. Деньги нам просто необходимы, иначе пиши пропало, а она молчит. Скупая очень. По крайней мере крепко держится за свое. Можете себе представить, как не по душе мне эта поездка, но другого выхода нет. Эту женщину, которую я видела бог знает когда и с которой едва знакома, эту женщину мне придется просить! А она встретит меня холодной снисходительностью, я, Марти, очень хорошо это чувствую. Ей легче легкого обидеть меня, уязвить, ведь в конце-то концов с нищенкой не миндальничают. Кстати, она с самого начала дала понять, что не очень-то меня любит. Будто я с самого начала приносила ее сыну, моему мужу, одни только неприятности. Вот и теперь она, конечно же, будет смотреть на меня как на грешницу. И платьями, которые я ношу, меня попрекнет: дескать, очень уж элегантные и покрой непомерно красивый. Нет, новый костюм я не надену, тут и думать нечего. Да и с какой стати? Раз едешь попрошайничать, одевайся в черное. Надену старое черное шелковое платье, это произведет самое что ни на есть покорное впечатление. Да-да, Йозеф, как видите, другие тоже принуждены смирять себя, приучать к терпению и скромности. Так уж выходит, кто его знает из-за чего, как и почему так скоро. Ох уж этот мир!
— Будем надеяться, что ваша миссия увенчается успехом, — заметил помощник.
— Тоблер потому меня и посылает. Думает, что в такое трудное и щекотливое время его матери будет приятнее встретиться со мной, нежели с ним. По-моему, в этом все дело, а иначе он поехал бы сам. Ему так удобнее — в этом, пожалуй, есть доля истины. Мужчины охотно берутся за дела, в которых требуется лишь трезвый, бесстрастный рассудок. А вот когда речь заходит о личных жертвах, о долге и трудах душевного свойства, о чисто эмоциональных усилиях, они предпочитают прятаться за спинами жен и обыкновенно говорят: «Езжай ты! Ты справишься лучше меня». И все это с таким видом, словно божескую милость оказывают, ласками осыпают.