Забралась на нижнюю развилку ореха, стала
тренькать струнами, листая тетрадку. Та была замусоленная, видно много раз читанная. На обложке старательным почерком выписано название: «Моя девушка». Это вам не какая-нибудь помпа! Юлька перевесила гитару, села удобнее и погрузилась в чтение,
Чтоб ты не страдала от пыли дорожной,
Чтоб ветер твой след не закрыл,—
Любимую, на руки взяв осторожно,
На облако я усадил.
Когда я промчуся, ветра обгоняя,
Когда я пришпорю коня,
Тыс облака, сверху, нагнись, дорогая,
И посмотри на меня!..
Ой, до чего здорово, до чего хорошо! А вот ещё одно замечательное, поразительное стихотворение. Молодец Галюха, что списывала такие!..
Гордым легче. Гордые не плачут
Ни от ран, ни от душевной боли.
На чужих дорогах о любви, как нищие, не молят...
Тут что-то не совсем складно, но это неважно!
Широко раскрылены их плечи.
Не грызёт их зависти короста.
Это правда. Гордым в жизни легче,
Только гордым сделаться не просто!
Зато на следующей новые изумительные слова:
Робкой поступью зорька ранняя Пробирается над плетнём,
Будто девушка со свидания Возвращается в отчий дом.
Юлька так расчувствовалась, что не заметила, как мимо большого ореха пронёсся кто-то к их дому, потом обратно к задней калитке и скрылся за плетнём.
...Остаток этого дня прошёл просто и неприметно.
Пётр заехал пообедать — подавала ему баба Катя, Юлька подглядывала в дверь. За порогом Пётр, вытирая губы платком, спросил её как сообщницу:
— Ну, сестрёнка, порядок у нас с тобой?
Юлька покраснела, побледнела и выдавила:
— Да!
— Нынче я занят. Завтра будешь мне работать помогать? — и подмигнул как заговорщик.
— Буду,— ответила Юлька.
Вечером Пётр домой не вернулся. Прислал записку, что опять остаётся дежурить вторую смену. Галя же вернулась со своего виноградника как ни в чём не бывало. Только очень уж топала, грохала, гремела в кухне мисками и кастрюлями. И Юлька поняла: у Гали характерец ой-ой-ой! Затаилась, копит что-то против неё. Ну и пусть. Всё-таки она загрустила, примолкла. Дядя Федя за ужином обеспокоился:
— Ты, племяш, случаем, не приболела? Со вчерашнего-то...
— Почему со вчерашнего? — испугалась Юлька.
— Солнце шуток не шутит. Как бы нам за тебя от отца с матерью не попало, что без себя к морю пустили.
— Что вы! Что вы! — Юлька сделала вид, что она ничуточки не вялая, наоборот, бодра чрезвычайно.
Баба Катя на всякий случай заставила выпить медку; тётя Дуся приложилась ко лбу губами и сказала:
— Нет, не горячая.
Один Шурец смотрел ехидно, да Галка всё поджимала губы и отводила глаза.
А на другой день...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Это случилось в полдень.
Утром Юльке было некогда — тётя Дуся задала им с Галей «план»: доцапать картошку и, как дадут воду, полить в огороде перчики; не дадут — натаскать с кринички. Почему на этот раз и Юльке? Потому, что Галя с обидой ответила матери:
— Всё мне да мне работа? А Юльке?
— Юлечка гостья,— сказала тётя Дуся. И вдруг, подумав: — А и то! Вместе цапайте да поливайте.
Перчик, зелёная невысокая, словно кусты-лили-путы, рассада, ужасно много пил воды, чтоб ему сгинуть! Галя с Юлькой по молчаливому и враждебному уговору разделились, Юлька буркнула, что будет таскать воду.
— Вёдра в чулане, коромысло в курнике,— насмешливо отозвалась Галюха.
Коромысла Юлька никакого не взяла. Взяла ведро и лениво поплелась к колонке, где караулили воду соседские ребята, на них посмотрела враждебно. Воду ещё не давали. Помахивая ведром, она двинулась через свою усадьбу к криничке, небрежно напевая, словно ей и дела до Гали не было. Галка яростно орудовала цапкой, точно врага била. И тоже пела. Юлька — московскую песенку про «Ладони больших голубых площадей», Галя — про «Чёрные брови, карие очи».
У кринички, благо в то утро бычков почему-то не пасли, Юлька, зачерпнув треть ведра, села отдохнуть. На обратном пути постояла у скважины. Колодец был по-прежнему завален мусором, обломками бетона... Потом поволокла ведро к окаянному перчику,
— Ты бы ещё на доне принесла! — фыркнула Галя, успевшая перекочевать с картошки тоже на перчик.
=— На каком доне?
— Дно видать!
— Сколько хотела, столько и принесла,»—отрезала Юлька.
Галя молча отправилась в чулан. И не успела Юлька опомниться, уже тащила с кринички, раскачивая коромыслом, полные вёдра.-
Перчики пили жадно. Вода уходила и уходила в потрескавшуюся землю. Галка натаскала вёдер двенадцать, Юлька, если сложить вместе,— насилу три. Тоном хозяйки Галина приказала:
— Те два рядка сама польёшь. Мне на виноградник время,
Юлька не ответила, тоже была с характером,
Галя уехала. Ветер стих, птицы смолкли. Почерневшая от ягод шелковица, даже большой орех стояли не шелохнувшись. Юлька села под сливу — солнце жгло нещадно. Стало скучно. Гусениц, что ли, половить? Видела, как это делал Пётр: обойдя сад, приметил на стволах, в сучьях, точно серой паутиной заплетённые скопища будущих гусениц. Где пониже, прикрыв сорванным лопухом, просто давил их — нет уж, извините, ОНА так не станет, гадость страшная! — где повыше, поджигал керосиновой тряпкой на палке.
Юлька поплелась в сарай. Вместо палки взяла цапку, обмотала валявшейся тряпицей, сунула в бачок с керосином. Ну и вонища! Может, не стоит? Да и спичек нету. Ага, Пётр, когда курит, прячет их под бочку с водой...
Спотыкаясь о картофельную ботву, высоко держа черневшую копотью горящую цапку, Юлька побежала к сливам. Сейчас попадётесь, голубчики, не всех вас Пётр высмотрел! Так и есть: на сером стволе, высоко в развилке, прилепилась белёсая паутина. Юлька привстала, нацелилась...
— Ай!.. Фу!.. Ой!..
Цапка полетела в одну сторону, она — в другую. Обгоревшие личинки дождём сыпались на голову, за шиворот.
— Ой!.. Ах!.. Ой!..— Юлька вертелась на месте, отряхиваясь.
— Донюшка, ты что? Зачем в жару по солнцу бегаешь? Кваску холодного иди попей...— позвала с крыльца баба Катя.
Пнув ногой догоравшую тряпку, Юлька зашлёпала в дом. Там было прохладней, чем под орехом,— маленькие окна, прикрытые ставнями, не пускали солнца. В комнате было приятно, свежо.
Баба Катя принесла запотевший графин. Юлька напилась так, что раздуло живот и застреляло в носу. Вспомнила неполитые перчики — какая уж тут работа! Плюхнулась на кровать. Вздрогнув, отозвалась струнами гитара. И вдруг что-то словно толкнуло: край кружевного подзора был странно вздёрнут. Юлька спрыгнула, присела...
Полосатая сумка-шлагбаум стояла по-старому, но отцовский чемодан был сдвинут. А за ним... За ним в душной темноте... зияла чёрная пустота! Никакой коробки с наклейками, доверенной на хранение, под кроватью больше не было!
Юлька щипнула себя за руку — не помогло; хлопнула по носу — никакого впечатления. Распихала сумку вправо, чемодан влево — за ними было по-прежнему пусто. Она закрутилась по комнате. Выбежала на терраску, заглянула в спальню к тёте Дусе... Промчалась для чего-то в сарай к поленнице, в курник... Потом вернулась медленно к себе в комнату, села на половичок у кровати и тихо, протяжно завыла.
— Ты об чём? Обидел кто?
Жёсткая сморщенная рука бабы Кати поворотила Юлькино мокрое лицо. Старушка нагнулась, обтёрла его фартуком, стала гладить волосы.
— Ай горе какое?
— Баба Катя! — Юлька вскочила; нос у неё вспух, губы растянулись, как щель в почтовом ящике.— Ко мне сюда... никто... утром не заходил? Или... пока мы с Галей... на огороде?
— Кому бы? Федя с Дусей спозаранок в совхоз ушли.
— А... а Шурец?
— Тю! Чуть рассвело, с пацанами на Агармыш утёк. Стряслось что?