Ваша Юля».
Это происходило так.
...Уже спустился на землю свежий июньский вечер. Уже позажигались в тёмном небе звёзды, много южных ярких звёзд. Уже сильнее, чем днём, запахли распустившиеся розы и жасмин, смутно белевший в темноте; сладким дурманом потянуло с отцветающих гроздьев акации. А соловьи-то, соловьи... Они пели наперегонки. Один — на акации, два — на шелковице, штуки четыре на малом орехе у дома, а дальше по усадьбе и не сосчитать. Пели на все лады и голоса, точно состязались. Крепким сном выздоровления спала в своём хлеву наделавшая столько хлопот корова Дочка. Ветеринар уехал. Тётя Дуся, дядя Федя, Галя, Юлька, даже баба Катя вышли посидеть под малый орех. Просто так, подышать чистым воздухом. Шурец устроился на ступеньке террасы, строгал что-то. Один Пётр был в доме. Разговаривать что-то не хотелось. Очень уж все переволновались.
— Юлечка,— помолчав, сказала тётя Дуся, а сыграла бы ты нам на своей гитаре! Телевизор чего-то неохота смотреть, надоел...
— Пожалуйста,— встрепенулась Юлька.
Она побежала в дом. Нарочно долго, словно настраивая струны, звякала ими в своей комнате, прислушиваясь: что же там делает Пётр?
Вышли они вместе — Юлька впереди, он позади. Гитара удобно висела на шее, позванивала сама собой. Пётр сел на скамью, облокотился о стол, задумчивый такой. Приладившись, Юлька тронула струны. Гитара, гитара!.. Сколько приносишь ты людям удовольствия, сколько можешь доставить радости в искусных руках! Юлькины руки вовсе не были искусными. Где уж! Без году неделя к инструменту прикоснулась. Но была Юлька музыкальной, а в эту
минуту чуткой. И когда осторожно, робко начала перебирать струны, вспоминая выученную в Москве простенькую мелодию, и когда почти неожиданно для себя, боясь осрамиться, не фальшивя ничуточки, запела срывавшимся от волнения голосом слова какой-то английской песенки, словно сдула немудрёная эта песенка со всех членов семьи Лукьяненок остатки усталости и недавней тревоги. Юлька запела увереннее.
Странно звучали чужие слова. Но песня — она ведь всюду дойдёт к сердцу. Если хорошая, конечно...
И тётя Дуся в такт тихонько покачивала головой. И дядя Федя стал уже разглаживать усы. А Галюшка, вытягиваясь худеньким телом, жалась к сестре, словно старалась ей помочь. А Шурец бросил строгать, сидел с ножиком в руке. А баба Катя ласково смотрела на всех, изредка, по старческой привычке, проводя ладонью по подбородку...
Розы запахли сильней. Жасмин тоже. Только Пётр никак, ни одним движением не показал, что слушает Юльку с удовольствием. О чём он думал? Или вспомнил, как сам пел мальчишкой? Или она, Юлька, пела плохо, невыразительно?
— Молодчина,— сказал Пётр, когда Юлька, точно обессилев, уронила на колени руки.—Душевно исполняешь. За сердце берёт. Учиться бы тебе...
Даже в темноте засверкали её глаза!
— Давай ещё,— попросила Галя.— Давай нашу. Вместе споём. «Рябинушку» знаешь? «Течёт Волга...»? «Рушник»? «Я люблю тебя, жизнь...»?
— Знаю. Могу. Постараюсь...
— Валяй,— пробасил дядя Федя.
Ох и удивлялись, наверно, в этот тихий июньский вечер соседи Лукьяненок! Столько волнений и страха из-за коровки семья приняла, а сами музыку играют, песни поют.
И тётя Дуся... Откуда что взялось? Полно, всей грудью вдохнула она душистый воздух. Расправила плечи; распрямилась, словно скинула одним махом годков десять...
— Подтягивай, Петро,— показал глазами на жену дядя Федя.
Пётр с матерью запели в два голоса. Нет, не в два, а на два! Тётя Дуся, слегка откинув голову, выгнув шею, прикрыв серые глаза, выводила песню повыше, Пётр — пониже, в лад с матерью, глуховато, но сильно. Вот и дядя Федя включился низким, глубоким басом. А Галка... Она словно ловила подходящую минуту и тоже, взяв сторону матери, запела. Только звонче, задорнее.
Юлька лишь изредка касалась струн, изумлённая, почти потрясённая: «Тётя Дуся, ты же с первого звука изменилась лицом. Это же не ты сейчас поёшь, а какая-то чудесная незнакомка! И глаза твои не насмешливы, как всегда, и губы открыли подковки белых зубов...» Да, в этот вечер Юлька была счастлива. Особенным, светлым счастьем — за других.
Песня погасла. Стихла и гитара.
— Глядите! Глядите, спутники летят! Два! — Шурец, приплясывая на ступеньке, показывал на тёмное, запорошённое звёздами небо.
— Где? Где? — вскочила и Юлька.
— На Медведицу Большую смотри, — сказал Пётр.— Теперь на Полярную. Видишь, яркая... Верно, летят! Мы их здесь часто видим.
— А может, это самолёты?
— У самолётов огни цветные — красный, зелёный...
Несколько секунд все следили за движущимися светлыми точками. Они словно пробирались среди звёзд. Становились меньше, исчезли. В будке залаял Каштан. Привычный этот лай как бы разбудил всех.
— Спать-то когда же будем? — весело спросила тётя Дуся.— Ночь скоро минет.
— Племяннице спасибо,—сказал дядя Федя.—= Без мандолины твоей в жизни бы так не спели.
— Батя же! — вскрикнула Галюшка.—Это у Юльки гитара вовсе...
— А по мне, всё одно — мандолина, гитара.., Пелось бы складно. Приятной всем ноченьки!
Довольно скоро все разошлись по своим комнатам. Тётя Дуся с бабой Катей, проведав перед этим, конечно, Дочку... И дом Лукьяненок погрузился в ничем больше не нарушаемую тишину.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В то ответственное, деловое утро, когда П + Ю + + Г + Ш = ПОМПА проверяли, есть ли вода в скважине, Пётр произнёс не совсем понятные слова:
«Клапан ребята в парке сточить могут!..»
Юлька не придала им тогда особого значения. Ребята— они, что ли, с Галкой и Шурцом? Да, но при чём тогда парк?
Зато с необычайной важностью шагала она через два дня после выздоровления Дочки и сводного лукьяненского концерта по накалённому асфальту шоссе, ведущего от Изюмовки к городу.
В то памятное утро Пётр «сховал» неудачницу помпу снова под Юлькину кровать, переноску — в сарай. Сегодня же САМ вызвал Юльку под большой орех (Галки не было, она уже трудилась на винограднике), вырвал из записной книжки листок, начеркал что-то и ДАЛ НОВОЕ ПОРУЧЕНИЕ.
На листке было изображено карандашом нечто странное: две кривульки и масса цифр. От Юльки требовалось сходить в какой-то АВТОПАРК: «Недалеко, найдёшь!» Разыскать в слесарной какого-то Женю: «Спросишь у сторожа!» — и сдать ему «эскизик клапана». То есть эту самую страничку из записной книжки, с кривулями и цифрами.
Второй раз привалило Юльке счастье! Второй раз Пётр доверил ей ЛИЧНОЕ задание. Значит, заслужила.
Найти автопарк оказалось не трудно. У первой же колонки, как только дом Лукьяненок остался позади, маявшиеся в ожидании воды девчонки закричали:
— Во-он по шоссе ступай! Машины под навесом увидишь...
Юлька пошла. Сперва их изюмовской дорогой, потом по обочине шоссе. С ярко-синего, без единого облачка, неба вовсю палило солнце. Огненными точками пламенели среди пожелтелой травы маки, сливаясь вдали в красные полосы. Очень приятно пахло с виноградников и неприятно от асфальта.
Цок-цок-цок! — простучали сзади копыта.
Рыжая лошадёнка, встряхивая боками, нагоняла девочку. Юлька посторонилась. В смешной, похожей на корзинку с двумя колёсами повозке сидел кто-то небольшой, крикнувший приветливо:
— Москвичке почтеньице! Лезь в бедарку, Куда строчишь?
Это был бригадир школьников на винограднике, Иван-Муха.
— Мне в парк. Автомоторно-тракторный. По неотложному делу,— приврала Юлька для важности.
Лошадёнка остановилась. Юлька с трудом вскарабкалась в бедарку. Иван-Муха вежливо сказал лошадёнке: