Дядя Федя, тётя Дуся, Галка и Пётр остались тогда сидеть под малым орехом в тягостном молчании. Баба Катя потихоньку убирала со стола. Нарушил молчание Пётр. Он встал и заходил под орехом. Мягкие жёлтые пятна света из окон дома перебегали по загорелому его лицу, по смуглым рукам и шее.
— Маманя и батя!—сказал Пётр.— Поговорить я с вами хочу... Баба Катя, ты тоже сядь, послушай...
Торжественное это начало, а главное, голос Петра— глубокий, взволнованный и серьёзный — заставили Галюшку насторожиться, притихнуть выжидающе.
— Говори, сын,— сказал дядя Федя.
— Маманя и батя! Хоть, может, и не очень ко времени сейчас, но я сообщить вам должен. Мы с Жанной решили, если, конечно, вы против ничего не имеете... В это воскресенье в город съездить хотим. В загс заявление подать! Так что жду вашего слова. Что вы мне на это ответите?
Отец с матерью довольно долго сидели тихо. Ведь знали, догадывались, чувствовали они, что сын вот-вот спросит у них совета, сообщит эту новость. Наконец тётя Дуся непривычно мягко проговорила:
— Что ж, Петруша, я — не против. Подавайте! Отец, а ты как, что скажешь? Тоже согласный? И ты, бабушка, семейству нашему верхушка?
Батя, потрогав большой ладонью усы, вместо ответа одобрительно крякнул. А баба Катя подошла, привстала на цыпочки и без слов поцеловала внука.
Значит, Петруша, решился! Значит, они с Жанной договорились и поедут не сегодня-завтра как жених и невеста подавать своё заявление. Значит, быть в их доме вскорости свадьбе. Значит...
И такое количество «значит», словно звенья одной цепи, появилось за первыми, что Галюшке не под силу стало сразу в них разобраться.
Утром начались поиски Юльки. И той, когда найдётся, кроме прочего, предстояло обо всём узнать. А ещё неизвестно, как она примет эту новость про Петрушу и Жанну! Потому что глупые, нескладные, юные такие девчонки, как Юлька с Галей, свои скрытые чувства и настроения, сколь бы незначительны и мелки ни показались они со стороны, принимают за очень важное, чуть ли не решающее в жизни. И зорко наблюдают друг за дружкой.
Вот почему Галюха, увидев, что Юлька благополучно возвращается домой, и обрадовалась этому, и впала в смятение. Вот почему, встретившись с Юлькой, прятала от неё смущённые и жалостливые глаза.
Вот почему, сердись на сестру, поспешила убежать из дома к червям-шелкопрядам, думая успокоиться в привычной работе.
Только не удалось ей успокоиться. В этот же день, наоборот, на неё свалилась ещё одна, совсем уже непредвиденная новость.
Работала Галка в сарае с шелкопрядами умело и ловко. Разносила свежие ветки шелковицы, бережно устилала ими полки-стеллажи, вытаскивала старые, следя, как бы случайно не погубить червя, мыла в проходах пол для испарения, открывала верхние фра-мужки в остеклённых стенах для проветривания — словом, делала всё, что полагается по уходу за тру-жениками-червями. Юльке они казались омерзительными, Галя берегла и холила каждого. В Изюмовке любой школьник знает им цену: пятьдесят граммов личинок шелкопряда приносят совхозу больше ста килограммов чистейшего натурального шёлкового волокна, который идёт на парашюты, на костюмы для космонавтов, а может, и на что поважнее...
Девочек-школьниц в сарае работало человек пять. Остальные поехали на грузовике за очередной порцией веток шелковицы — прожорливые черви обедали пять-шесть раз в сутки.
Черви шуршали и шуршали в зелёных листьях, девочки щебетали и щебетали, обсуждая всё на свете: последние деревенские новости, свои покупки, новые фильмы в клубе, вечер танцев...
Вошла бригадирша тётя Клава.
На её полном широком лице сияла улыбка. Девчонки стали приставать: что случилось? Тётя Клава отмахивалась, но молчала недолго. И рассказала: одну из юных её помощниц правление совхоза решило премировать за отличную работу путёвкой в санаторий на южный берег Крыма. Ах, южный берег Крыма, дикие скалы, чёрные кипарисы, тёплое лазурное море, белые кружевные здания, музыка, нарядные люди!.. Кому бы не хотелось попасть туда? Кто же получит путёвку?
Вы, конечно, догадались, что этой счастливицей оказалась Галина,
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В изюмовский медпункт из дома Лукьяненок прилетел гонец, Шурец-Оголец... Встревоженная баба Катя послала его за Жанной. Но той на месте не оказалось — уехала в город получать медикаменты. Шурец с невероятной скоростью, поскольку в скважине работала помпа, воротился и доложил:
— Нету её.
— Кого? — простонала с кровати полыхающая заревом Юлька.
— Жанны. Докторши.
— Не хочу я докторши! Не хочу Жанны! — Юлька спряталась под простыню.—Слышите, баба Катя?.,
Старушка недовольно и подозрительно покачала головой. Вот грех тоже... Надо же совета спросить?
В глубине души баба Катя не очень-то волновалась: во-первых, она заставила Юльку смерить температуру, а Шурца посмотреть градусник. Тридцать шесть и семь — жару нет. Во-вторых, баба Катя уже имела опыт с появлением подобных Юлькиным красных волдырей на соседских ребятишках. Но всё-таки лучше показать девочку «медицине».
И Шурец снова, проверив усердно поливавшую огород бабушки Авдотьи помпочку, по приказу бабы Кати унёсся из дома. На окошке медпункта он прилепил слюнями бумажку с печатными буквами: «ЖАНА ПРИХОДИ ЛУКЬЯНЕНКО П ЗАБОЛЕ...» Буква «П» означала Юльку. Шурец по привычке назвал её Помпой. А конца дописать просто места не хватило.
После этого уже по собственной инициативе он побежал в сарай за Галей. Тотчас в сарае раздался девичий хор:
— Иди, ступай, мы докормим! Юлька-Помпа захворала! Ступай шибче... Иди!..
И Галюха немедля припустила за братишкой к дому.
В Юлькиной комнате было спокойно. Негромко и не спеша, как ручеёк по мелкой гальке, журчал ровный голос бабы Кати. Она что-то рассказывала. Галя прислонилась к притолоке и стала слушать.
— Ты ляжь, прикройся; не ровён час, застудишься. Разъяснить тебе, с чего её так, не по-нашему, по-чужому прозвали — Жанной? Не от гордости. И не для того, чтобы людям пыль в глаза пустить — вот-де имя какое заковыристое придумали! Все имена хороши, были бы человеку понятны. Наши, русские, само собой, сердцу ближе... А случилось всё так...
Галя увидела в щёлку, что баба Катя пересела ближе к Юльке, в ногах кровати, сложила на коленях натруженные руки.
Историю, которую их бабушка собиралась поведать сестре, Галя знала наизусть. И всё равно слушала не дыша.
— Тогда тебя на свете ещё не было, А я, старая, хорошо помню. Было время страшное. Было, быльём поросло, да кто его перенёс, вовек не забудет. Одно слово — война! Что удивилась? И Крым под фашистом был, как и другие наши страдательные земли... И здесь, в Изюмовке, вражины стояли. Да... Вот и стали они в тот страшный год девушек наших себе в Германию угонять. Жанниной матери в это время годков... восемнадцать было, не больше. Прятали её родные, как и других, берегли, да разве убережёшь? Словом, собрали звери-ироды с Изюмовки, как сейчас помню, двенадцать самых здоровых, литых девчат — и на машину. Кто в чём был, с узелочками, в пальтецах— а зима лютая выдалась,— под материнские крики и слёзы в город увезли. Там в теплушки нетоп-ленные погрузили — и к нашей границе, а дале через всю Германию в город Магдебур. Есть у них и посейчас такой город...
Баба Катя замолчала, и в комнате стало совсем тихо, только будильник монотонно тикал на комоде.
— Жанночки нашей мать — девушка из себя видная, толковая была,— мерно продолжала баба Катя.— Звали её Анюта. В этом самом Магдебуре попала она в лагерь. Кон-це-тра-ционный назывался чи как. Народу там было согнато — страшно сказать! С наших земель и с других стран, конечно. Да ты меня слушаешь? Не заснула?
— Слушаю, я слушаю, баба Катя,— горячим шёпотом отозвалась Юлька.