– Поверьте, mon cher,[13] – открывался он одному из своих приближенных, – эта Бламанже… это своего рода московская пресса! Столь же податлива… и столь же тверда! Но что она, во всяком случае, волнует общественное мнение – это так верно, как дважды два!
Но что всего более волновало его, так это то, что он еще ничем не успел провиниться, как уже встретил противодействие.
– Помилуйте! я приехал сюда… и, кроме открытого сердца… клянусь Богом, ничего! – говорил он, – и что ж на первых же порах!
Однако мало-помалу любопытство взяло верх, и однажды, когда полициймейстер явился утром, по обыкновению, то новый помпадур не выдержал.
– А что… эта старая… какова? – спросил он.
– Птичка-с!
– Гм… вы понимаете… я… Но!..
– Точно так-с.
– Ну да!
У полициймейстера сперло в зобу дыхание от радости. Он прежде всего был человек доброжелательный и не мог не болеть сердцем при виде каких бы то ни было междоусобий и неустройств. Поэтому он немедленно от помпадура поскакал к Надежде Петровне и застал ее сидящею в унынии перед портретом старого помпадура. У ног ее ползал Бламанже.
– Где-то ты теперь, глупушка! Нашалил – и уехал! – рассуждала она сама с собою.
Однако, когда в передней послышалось звяканье полициймейстерской сабли, она не могла не вздрогнуть. Так вздрагивает старый боевой конь, заслышав призывной звук трубы. Надо сказать, впрочем, что к Надежде Петровне всякий и во всякое время мог входить без доклада и требовать себе водки и закусить.
– Принеси ты мне, Семен, этой рыбки – знаешь? – командовал полициймейстер в передней. – А вы, Надежда Петровна, все еще в слезах! Матушка! голубушка! да что ж это такое? – продолжал он, входя в комнату, – ну, поплакали! ну и будет! глазки-то, глазки-то зачем же портить!
– Да-с, вот не могу убедить! – вступился Бламанже.
– До тех пор, покуда… – сказала Надежда Петровна, и голос ее оборвался.
– Ну да, есть резон! а вы бы, сударыня, и об нас, грешных, тоже подумали!
– Что ж я могу сделать! теперь моя роль…
Надежда Петровна поникла головой.
– А я вот что вам доложу, сударыня! – настойчиво продолжал полициймейстер, – вместо того чтобы перед этим, прости Господи, идолом изнывать, вам бы, сударыня, бразды-с… вот что, сударыня!
Но Надежда Петровна по-прежнему смотрела в упор на старого помпадура.
– Я, сударыня, еще сегодня имел счастье докладывать…
Полициймейстер вздохнул.
– Что же? – вступился Бламанже.
– А что ж, говорят, коли оне хотят противодействовать, так и пускай!.. Нехорошо это, Надежда Петровна! Бог с вас за это спросит! так-то-с!
Но она все молчала и, казалось, в глазах смотрящего на нее помпадура почерпала все большую и большую душевную твердость.
«Нашалил – и уехал!» – думалось ей.
– Вот то-то оно и есть-с! – продолжал полициймейстер, как бы предвосхищая ее мысль, – они-то уехали, а мы вот тут отдувайся-с!
– Я постоянно ей это твержу! – оправдывался Бламанже, – и не я один – все общество!
Но Надежда Петровна уже не слушала более. Она вскочила с места и, как раненая тигрица, устремилась на полициймейстера.
– Так вы забыли, кто меня любил? – вскрикнула она на него, – а я… я помню! я все помню!
И с этим словом она величественно удалилась из комнаты.
Попытки, однако, этим не ограничились. Чаще и чаще начали навещать Надежду Петровну городские дамы, и всякая непременно заводила речь об новом помпадуре. Некоторые говорили даже, что он начинает приударять.
– Как жаль, что около него нет… vous savez?[14] – прибавляла при этом какая-нибудь сердобольная дамочка.
– Нет, не знаю! – отвечала Надежда Петровна с изумительным равнодушием.
– Ну, этого… как это лучше выразить… руководящего…
– А!
Наступила эпоха обедов и балов. Надежда Петровна все крепилась и не спускала глаз с портрета старого помпадура. В городе стали рассказывать друг другу по секрету, что она надела на себя вериги.
– Mais, enfin, cela commence а devenir ridicule, ma chère![15] – говорили ей подруги, приглашая принять участие в общественных торжествах.
– Вы не знаете, mesdames, кто меня любил! – был ее обыкновенный ответ на эти приставанья, – а я… я знаю! О! я очень-очень много знаю!
– Все это так… c’est sublime, il n’y a rien а dire![16] но все же… всему есть наконец мера!
– Вот так-то я с ней каждый божий день бьюсь! – вступался при этом надворный советник Бламанже, который в последнее время истаял как свечка.
В сущности, однако ж, сердце ее мало-помалу подавалось. Она начинала уже анализировать физиономию старого помпадура и находила, что у него нос…