Для хранения вина по другую сторону коридора (Р) было устроено особое помещение (С). В Помпеях имелись винные погреба в нашем смысле слова, т. е. подвальные помещения. Как правило, однако, кампанские виноделы хранили вино не под землей, а в постройках надземных; в усадьбе под Боскореале «погреб» тоже находился не в земле, а был приподнят даже над уровнем двора; поднявшись по трем ступенькам, мы оказываемся в очень просторном (13x15 м) помещении, не имеющем крыши. Это кампанский обычай, засвидетельствованный Плинием Старшим:
считалось, что «самые благородные вина должны после разлива находиться под открытым небом, подвергаясь действию солнца, луны, дождя и ветров». Правильными рядами, засыпанные песком почти до горлышка (находясь в земле, вино не подвергается воздействию перепадов температуры) стояли здесь винные амфоры. Помещение для вина должно было хорошо проветриваться: кроме трех больших и пяти маленьких окон, в наружной стене погреба был сделан ряд узких, во всю ее длину идущих щелей; при малейшем ветерке в помещении получался сквозняк.
В древней Италии очень любили сладкий, почти приторный сироп, который получался от выпаривания виноградного сока до 2/3, а то и до 1/3 первоначального объема. В больших имениях для приготовления такого напитка отводили отдельное помещение, но в усадьбе под Боскореале для него назначили уголок в «погребе»: выкопали яму, утвердили над ней большой свинцовый чан (диаметром 1 м, глубиной 1,35 м); а в стене напротив сделали внизу небольшое отверстие, через которое с улицы и разводили под чаном огонь.
Оливковый сад при усадьбе был значительно меньше виноградника; в этом убеждает значительно меньшая величина маслодельни (Щ и Э). Прежде чем класть оливки под пресс, их разминали с помощью особой мельницы, называвшейся «трапетом»; она стояла в (Э). Полученное тесто клали на точильную площадку (1) уже знакомого нам вида (2x2,25 м; сравним точильные площадки для винограда около 4,5x4,5 м, приподняты над полом на 0,4 м); масло стекало отсюда в круглый глиняный чан (2) — «двойню» (он назывался так потому, что внутри был перегорожен пополам тонкой стенкой). Перед ним стоял тоже круглый и глиняный, но небольшой сосуд, вмурованный в пол; туда сливали, вероятно, масло самого высокого сорта.
Между маслодельней и точилом находились каморки для рабов (X). Судя по их крохотным размерам, они предназначались для одного, много для двух человек; по всей вероятности, их занимали люди, приставленные работать на маслодельне; работа эта требовала постоянного присутствия и большого внимания: надо было поддерживать идеальную чистоту, осторожно переливать масло из одного сосуда в другой, убирать выжимки и сливать отстой. Каморки разделял глухой коридор (Ч), где на каменном выступе стояла ручная мельница; в свободное от своих непосредственных занятий время маслоделы могли намолоть себе муки. Маленький светильник, для которого сделана была в стене специальная ниша, освещал это темное помещение. Вся эта часть усадьбы особенно оживлялась осенью, когда давили виноград, и глухой зимой во время приготовления масла (оливки обычно снимали в Италии в ноябре — декабре). Над (Ч, X) и прилежащей частью коридора (Р) был надстроен второй этаж: столовая с широким окном на погреб и четыре спальни — явно помещение для хозяина.
Кампания была страной не только виноградников и садов; ее хозяйственный пейзаж неизменно включает в себя хлебные поля, и присутствие хлебных культур в усадьбе под Боскореале засвидетельствовано наличием тока и сарая для хлеба.
Ток (У) представляет собой прямоугольную площадку (11x13,5 м), приподнятую над уровнем земли на 1 м (так же как и погреб С и сарай Т). Дождевая вода стекала с него через глиняную трубку в бассейн (Ф), устроенный под площадкой. Земля на току была не просто убита, как это рекомендовалось Катоном, а залита особой массой из гипсового цемента, смешанного с толченым кирпичом, которую употребляли обычно для простых комнатных полов. Сарай (Т), с открывавшейся на ток широкой дверью и четырьмя снаружи узкими, но расширявшимися внутрь окнами (чтобы нельзя было пролезть вору, но чтобы в то же время было достаточно света и воздуха), предназначался для хранения хлеба перед обмолотом (в нем нашли много бобовой соломы), а также, по-видимому, для разных работ по хозяйству: тут лежали части телеги, разное железо и т. п. Хлебный амбар находился, вероятно, как это и советуют латинские агрономы, в верхнем этаже.
Интересно, какие меры были приняты для того, чтобы снабдить усадьбу водой: ни водопровода, ни источника здесь не было. В распоряжении хозяина имелась только дождевая вода, которую он и постарался максимально использовать. Под крышей портика (А') шел желоб, откуда вода через свинцовую трубу (диаметр 0,1 м, длина 0,23 м) вливалась в круглую цистерну (1); возле нее
находился вмурованный в стену низкий водоем (2), вероятнее всего для стирки. Под ним нашли большое бронзовое ведро, которым доставали воду из цистерны. В углу, возле колонны, на столбе, прислоненном к ней, стоял большой свинцовый бак (0,45x0,5 м, глубина 0,33 м), куда воду наливали ведрами из цистерны, поднимаясь к нему по лесенке (4). От этого бака (3) шла под землей труба к баку (2) на кухне, снабжавшему водой кухню и баню. Кроме того, над (X) был устроен большой открытый бассейн для дождевой воды.
Усадьба под Боскореале прославилась совершенно неожиданной и богатейшей находкой: в каменной оштукатуренной яме, предназначавшейся под вино для рабов, нашли скелет человека, который или, обеспамятев, искал здесь спасения, или же, упав на бегу, не смог отсюда выбраться. При нем были завернутые в шерстяную материю наспех собранные вещи, тысяча золотых монет (Нерона, Гальбы, Отона, Вителлия и Веспасиана) и серебряная чеканная посуда (всего 41 предмет) работы греческих и римских мастеров времени конца республики и первых лет империи.
Римское общество любило такую посуду. О Цезаре рассказывают, что он с увлечением скупал, наряду со старинными статуями и картинами, чеканное серебро. Иметь серебряную посуду работы старинных мастеров было предметом гордости для любителя, и Марциал весело смеется над хозяином, который, показав ему кубки, принадлежавшие Нестору[80] и Дидоне,[81] угостил его из Приамова[82] кубка вином, таким же молодым, как Астианакт.[83] Тримальхион заявил своим гостям, что он «с ума сходит по серебру», и развернул перед ними свою диковинную мифологическую ученость, объясняя вычеканенные на посуде изображения. В Риме имелись особые лавки такой посуды, находившиеся в «Загородках» — месте, которое при империи превратилось в излюбленное место для прогулок и в роскошный базар. Герой одного из стихотворений Марциала проводит здесь целый день, рассматривая, критикуя, измеряя и взвешивая, и уходит, купив две грошовые чашки.
Несчастный, погибший в усадьбе под Боскореале, был, видимо, любителем-коллекционером с большими средствами и большим вкусом. В его коллекции есть вещи редкой художественной ценности. Очень хорош фиал (посуда, похожая на глубокое блюдо), на дне которого имеется сильно выступающий рельеф мощной женской фигуры. Это символ Александрии: голова ее покрыта шкурой слона; бивни и загнутый кверху хобот величаво заканчивают изображение; в левой руке она держит рог изобилия, полный винограда, с полумесяцем Исиды наверху; в складках туники всевозможные плоды и колос египетского хлеба, которым кормился Рим; ее сопровождают животные и птицы, спутники разных богов; на правом плече, словно страж города, сидит лев Кибелы.[84] На другом фиале — портретное изображение мужчины, может быть самого хозяина: безбородое лицо в морщинах, выразительное и лукавое, с большими оттопыренными ушами.
Превосходны сосуды и кубки, на которых вычеканены различные животные и птицы: молочный поросенок со связанными ножками, покорно ожидающей своей участи; заяц, подвешенный за задние лапки; гусь, растянувший крылья; тростниковая корзина, наполненная раками, из которых значительная часть высыпалась и ползает по земле. На одном сосуде журавли и аисты ищут еды, кормят птенцов и дерутся друг с другом. Изумительны точность наблюдения и выразительность, с которой переданы движения птиц.
Особо следует отметить кубки с изображением скелетов. На одном — скелеты великих поэтов Греции: Еврипида,[85] Менандра,[86] Архилоха;[87] последний держит лиру, Менандр — зажженный факел и женскую маску, которую он любовно рассматривает. На другом кубке — Зенон[88] с сумкой и палкой указывает на Эпикура,[89] готовящего себе обед; возле Эпикура маленький поросенок. Все это украшено надписями, утверждающими тщету жизни: «Вот, что такое человек», — бормочет высокий скелет, разглядывая череп; «Наслаждение — цель жизни», — восклицает Эпикур; «Радуйся при жизни — завтра неизвестно»; «Завтра — слишком поздно: живи сегодня». Эта невзыскательная философия, не ломавшая головы над смыслом жизни и считавшая смерть только стимулом для наслаждения, была, видимо, общежитейской для средних слоев римского общества того времени. Вспомним скелет на пиру у Тримальхиона и выложенный мозаикой череп на одном помпейском столе.