Он поражённо смотрит на меня.
Нет! На все мои слова — нет! Мне вообще — нет! Но в Богородицу…
– Д-да.
«Счастьем» — в моём понимании этого слова.
– Вот и славно. Ты видел своими глазами, слышал своими ушами. Как твоя матушка, бывшая княгиня, инокиня православная, по скотячьему, как сучка блудливая под кобельком, беса тешила, разврату богомерзкому предавалось. Ты же слышал?
– Д-да.
Он растерянно смотрит на меня. Шевелит губами, пытается найти слова.
– Нет! Она же… Мать моя… Она же умерла! Она же в Москве сгорела! Ливаки… их всех… её с братьями… и горожан…
Я разглядываю его сочувственно, чуть покровительственно. Покачав головой, снова разливаю по стопочкам.
– Давай-ка выпьем. Да поговорим на трезвую голову. Расскажу я тебе. Что сам знаю, что от других дошло. Весной этой, как ты знаешь, пришёл я в Боголюбово. К князю Андрею. Без воли его я сам — по Руси ходить не могу. «Указ о ссылке с высылкой» — ты сам слышал. Князь Андрей меня не казнил, не выгнал. Принимал у себя в трапезной. Ты сам там был, сам видал. Ты после у него спрашивал — с чего мне такая честь? — Не ответил… Ну, тогда я скажу.
Тут бы осторожненько. Лишнего не болтануть, себя в качестве первоисточника — не надо. И побольше достоверных, проверяемых деталей.
– Андрей Юрьевич заподозрил, что жена… ему неверна. Дело такое… не всякому доверить можно. Мне… доверился. Меня в Залесье знают мало — вот и послал. В Ростов, чтобы Улиту, которая Софьей стала называться, привезти в Боголюбово для… для разговора. Хрипуна знаешь? Слуга верный у князя Андрея? Был. Упокой, господи, его душу. Сбегали мы с ним и со служанкой одной в Ростов. В монастырь тот забрался, уж совсем приноровился Софью к мужу да государю отвезти. Тут она… Она нас сдала епископской страже.
– А они-то причём?!
– Потерпи, расскажу. Меня повязали да кинули в лодию. Твоего дядюшки, Петеньки. Петра, стало быть, Степановича Кучковича. Который в Ростов за сестрицей своей приходил. Так я в Кучково и попал.
Вспомнился мне тамошний застенок, покойный городничий, дыба, плети, игры Софочки, злоба её тогдашняя…
– Из Кучково удалось выбраться. Когда городок сожгли, углядел среди полонянок твою матушку. Дядьёв твоих — Якима да Петра — в бою убили. Многие люди погорели или побиты были. А вот Софья… уцелела.
– Как это?!
– А так. Она, Изяслав, молодых литваков по-ублажила особенно. Ты про «ростовский поцелуй» слышал?
Ишь как полыхнул. Хорошо эти ребята краснеют. Резко, быстро. Кипчака так в краску не вгонишь. Не по бесстыдству — по насыщенности кожного покрова кровеносными сосудами.
– Вот когда она уже с десяток этих… пылких вадовасов… — я её и заприметил. Прополоскал малость, вкинул в лодочку и речкой-реченькой — сюда.
Я снова наполнил стаканчики. Парень не может оторвать глаз от моего лица, не может закрыть рот, весь пламенеет — аж уши стоп-сигналом горят. Смесь тайного, стыдного, запрещённого, увлекательного, манящего, воображаемого и… изгоняемого. А ещё тяжкий спешный марш в шесть сот вёрст по реке, горячая баня, поздняя ночь. И стопочки «клюковки».
Как бы не переусердствовать. Он мне нужен не только живой, но и соображающий.
– Как настоечка? Хорошо пошла? Стряпуха моя делает. Так вот. Что матушка твоя на передок слаба — ты сам видал. Однако по разговорам разным, а прежде всего — с её собственных слов, получается, что князь Андрей — прав. Изменяла она ему. Чуть не со свадьбы. Так что ты, князь Изяслав Андреевич, вовсе не Андреевич. И, соответственно — не князь.
Пытающийся закусить сухариком Изяслав — поперхнулся, закашлялся. Пришлось перегибаться через стол, стукнуть его по спине.
Забавно: мы с ним ровесники. По годам тел. Но не по возрасту душ. Я чувствую себя рядом с ним — много старше. Мой покровительственный тон — не чистый наигрыш. Скорее — разрешение самому себе. Говорить так, как чувствую. Мне его даже несколько жалко. Хотя он — русский князь и «эксплуататор трудового народа» от рождения.
– А… а кто?
– Ты-то? Плод греха, отрыжка похоти, блевотина разврата. Как в святых книгах сказано: и прокляты будут дети блудодеев, и не будет им спасения небесного. Поленья для преисподней. Ты все эти слова обличительные — лучше меня знаешь.
Парень вдруг прямо на глазах начинает бледнеть, судорожно дёргать кадыком.