Аграфена Марьяновна сплюнула и потянула заслушавшуюся было дочь за собой.
Надо было…
Сквозь людей пришлось проталкиваться.
— …и продадут всех честных людей свеям! Вона, им ныне все-то позволено, моя своячница самолично видала, как свей на берегу паренька насильничал!
Что за…
Храм высился безмолвною серой громадиной.
И на ступенях его собралось изрядно людей. Кто-то молился, кто-то плакал, пусть и не ведая причины, но чуя, что все-то неладно. Кто-то…
— И боги услышат… — донесся сверху дребезжащий голос жреца. — Все беды нынешние от неверия…
— Идиот, — пробормотала Аграфена Марьяновна, вытаскивая кусочек мяса, в который вцепилась зубами.
— …от людского равнодушия, от того, что позволено было свершиться неладному…
— Надо туда, — Анна первой ступила на лестницу и Аграфену Марьяновну за собой потянула. — Скорее…
— Ибо позабыли люди старый порядок! — голос жреца, усиленный волшбой, которая висела над ним этаким темным пологом, разносился над площадью. — Приняли ведьм, приняли магов, решивши, что вот они, боги…
Колокола гремели.
Народ тревожился.
— Поберегись! — донесся крик, заставивший Аграфену Марьяновну оглянуться: людское море расступилось, пропуская конную дружину.
Чьих они?
Не разобрать. Только тускло поблескивает броня, и оттого становится вовсе не по себе.
— И ныне свершится суд! Праведные спасены будут…
— Заткнись, — рявкнула Анна, вытерев руку о платье. И голос её прозвучал громко, раздраженно. От удивления, не иначе, жрец замолчал.
Анна же встала на краю лестницы и поглядела на людей.
— Чего собрались? — спросила она раздраженно, и руки в бока уперла. — Слышите? Набат бьет! Домой идите.
— Что ты себе позволяешь, женщина! — встрепенулся жрец и руками махнул, подзывая служек, которые, может, и не отличались особою набожностью, зато были высоки и телом богаты.
— То и позволяю, — Анна глянула на жреца мрачно, исподлобья. — Что давно должна была. Ты…
Она ткнула пальцем в грудь, и жрец попятился.
— Ты и подобные тебе забрали право говорить от имени богов, — и голос Анны загрохотал, перекрывая даже звон колоколов. — Вы забрали себе дома их. И поселились в этих домах…
Еще одна кавалькада оружных людей обогнула храм, устремляясь к берегу. Аграфена Марьяновна проводила их задумчивым взглядом.
— Вы внушаете свои мысли, говоря, что так пожелали боги.
— Сумасшедшая! — жрец-таки опомнился.
А вот толпа загудела, только гудение это было тревожным, чувствовались в нем и страх, и недоумение, и гнев скрытый, который того и гляди выплеснется.
На кого?
Аграфена Марьяновна убрала недожеванное мясо и поглядела на людей.
На небо.
На солнце, что еще не коснулось крыш, но осталось до того самая малость. И крыши эти уже вызолотились угасающим вечерним светом.
Вздохнула.
И руки подняла, дотягиваясь до света, а тот и поплыл, что в пальцы, что сквозь них, по запястьям и в рукава, наполняя их до края.
Кто-то ахнул.
Аграфена Марьяновна же, зачерпнувши света горстью, щедро плеснула его на алтарный камень. Ставленный уже в поздние времена, был он велик, огромен просто-напросто, и длинен, и уродлив, несмотря на цветы, что его украшали. Цветы-то к концу дня подвяли, а над разложенными подношениями кружили мухи. Но свет… свет ничего-то против мух не имел.
Он вошел в камень.
И камень стал солнцем.
Он вспыхнул так ярко, что и Аграфены Марьяновны глаза заслезились. Отшатнулся жрец, заслоняясь от света. Кто-то охнул, кто-то завыл, опять же громко, страдаючи. И подумалось, что этим людям и чудо-то не в прок, но Аграфена Марьяновна глаза вытерла.
И сказала строго:
— Идите по домам, добрые люди. Готовьтесь.
— К чему, матушка? — спросила женщина, что стояла на высокой ступеньке, почитай, у самого алтаря.
— Злое идет, — Анна коснулась пылающего камня, а потом этой вот женщины, оставляя на челе отпечаток высшей силы. И женщина посветлела ликом.
Улыбнулась.
Поклонилась до земли.
— А беда твоя больше не беда, — произнесла Анна. — Иди и… только, как оно случится, себя береги. Добре?
— Д-да, матушка…
Анна хотела ответить, что вовсе она не матушка, а матушка вона, рядом стоит, глядит на жреца, который её-то взглядом сверлит, но промолчала. Вот не нравился ей этот человечек.
И те, что за его спиной стояли.
И те, что из храма выглядывали, словно мыши из старого амбара. И сам храм тоже не нравился. Уж больно темен, страшен, тесен.
Нет уж… другое надобно, и Анна, сполна зачерпнув света, поднесла сложенные лодочкою ладони к губам, да дунула, что было силы. С ладоней поднялся ворох искр, что превратились в бабочек, а те, закружились, множась на глазах, чтобы осыпаться на площадь сияющим дождем.