И стало легче дышать.
Будто та пакость, что повисла над городом, нет, не сгинула, но отступила, отползла, испугавшись этого вот света.
— Нет зла в ведьмах. Нет зла в магах. Нет зла в боярах или селянах. Зло в людях, а кто уж тот человек, тут не угадаешь, — сказала Аграфена Марьяновна. — Так что, идите, люди добрые, домой. Да заприте двери. Закройте ставни. Спрячьте малых да слабых.
— Па-а-аберегись! — донеслось с краю рынка.
— Правьте мечи, у кого есть, а у кого нет — топоры да косы, вилы, луки… готовьтесь, что ныне тяжко будет, — закончила Аграфена Марьяновна. — Тяжко будет, но…
Жрец подобрался бочком, бочком и за руку схватил.
— Что ты несешь…
И с воем откатился, закружился, сбивая рыжее пламя, а после вовсе упал.
— Идите. И не слушайте тех, кто говорит, что надобно людей резать, ведьм там или еще кого… что, когда вы всех порежете, тогда-то и счастье наступит.
Аграфена Марьяновна поглядела на прислужников, которые под этим взглядом попятились, да только в храме скрыться не успели: захлопнулись тяжелые кованые двери, отрезая люд от божьей благодати.
— Не бывает такого, чтобы счастье на крови безвинных… а потому… идите.
И рукой махнула.
Толпа, замершая, внимавшая то ли словам, то ли вот этому свету, что продолжал наполнять алтарь, покачнулась и… отступила.
Люди и вправду начали расходиться. Не сразу, но с каждою минутой становилось их меньше да меньше. А вот жрец, сбивши пламя, поднялся.
— Вы за это еще поплатитесь, ведьмы!
— Сам дурак, — незло ответила Аграфена Марьяновна и, вытащив кусочек говядины — вот как знала, что проголодается, спросила. — Будешь?
— Вы… вы…
— Боги не вмешиваются в дела людей без особой на то надобности, — сказала она, мясо обнюхивая. — Однако, коль уж случится…
Жрец заклекотал, совсем уж по-петушиному.
— Ты не злись. Возвращайся… в храме-то стены толстые. И… — Аграфена Марьяновна вцепилась в мясо зубами. — Потом, после, люди всенепременно спросят, кого вы за этими стенами укрыли, когда пришла беда.
Анна же кивнула.
И на небо глянула.
Свет светом, благодать благодатью, а тьма никуда-то не подевалась. И беспокойствие только крепло. Да и вправду, возвращаться надобно… только…
Она вновь зачерпнула света и, повернувшись туда, где творилась дурная волшба, подула. Глядишь, и долетит солнечный ветер до берега, окутает, опутает тех, оружных, что спешили… ляжет незримо на щиты, сделавши их крепче.
…пусть…
Получится.
И у Тадеуша тоже… он-то… он хороший. И муж добрый, и отец, какого только пожелать можно. Так что… пусть… пусть не коснутся его стрелы вражеские, пусть рассыплются мечи, разлетятся прахом копья, пусть…
…вернется он домой.
И свет поднялся, закружился солнечною поземкой, полетел.
Да, так будет хорошо.
Глава 60
Сказывающая о том, до чего суматошное это дело — смуту учинять
А заживо нельзя быть знаменитым?
Первым на пути попался толстый боярин в шубе с алым подбоем. И встал-то так, что не обойдешь, не протиснешься. Уж на что батюшка Баськин собою хорош, а этот всяко поболе будет.
И шуба чудо просто, а не шуба.
Почти царская.
Вот только стоит он, на посох опираясь, глядит недобре и усмехается этак, аккурат, что приказчик проворовавшийся.
— И куда это вы, государь-царевич, поспешаете, — спросил боярин ласково-ласково, и пальцы посох сжали. — Да еще и с девками?
Елисей нахмурился.
— А вы на матушкиной половине что делаете, любезный Аким Северьянович? — спросил он в свою очередь и шею вытянул, силясь разглядеть хоть что-то за боярскою спиной.
— Так… ищу вот.
— Кого?
— Государыню-матушку и ищу, — боярин глядел словно бы искоса. И какой-то он был…
…не такой.
Вот вроде и человек, а приглядись… тоже человек, но грязный, будто измаранный в чем-то. И шуба, вона, свалялась, и мех кусками повылазил, подбой посерел, словно от пыли, шапка опала. А лицо боярское то ли лоснится, то ли наоборот, грязью покрыто.
Чем больше Баська глядела, тем страннее все становилось. Она и Елисея за руку дернула, и сказала тоже ласково-ласково.
— Притомились вы, видать?
— Чегой?
— Ходили долго, ноженьки болят, жарко… и вона, взопрели. Как перед государынею взопревшим казаться? Нате от, отрите личико…