— Велено?
— Все непросто, — царица слабо усмехнулась. — Ежели бы отказала, супруг бы её обиделся крепко, потому как вышел бы родовой чести урон. Да и я ощущала себя виноватой.
— Почему?
— Не знаю. Может, потому, что, пусть и шла за нелюбимного, а все одно сумела быть счастливой. Она же… супруг её известен был жестким нравом. И детьми их боги не наградили… но убивать… ладно, меня… меня она, может, и ненавидела, однако… остальных зачем?
— Из ненависти? — предположила Стася.
— Из ненависти, но… тогда ненависти не было. Или… была? Выходит, что я ничего-то не знаю… И… все ж, это не она удумала. Она, пусть и ненавидела меня, но одной ненависти для смуты не достаточно.
И Стася, подумав, согласилась, что так оно и есть.
Ненависть — это, конечно, много, но для большого бунта еще и деньги нужны… додумать она не успела, поскольку и стены, и пол, и все-то вокруг вдруг вспыхнуло, словно она, Стася, оказалась в центре огромного костра.
Только это пламя не жгло.
Оно окутывало, укутывало, нашептывало, что теперь-то все сладится, что теперь-то… а потом пламя стало силой, и Стася с головой погрузилась в нее, светлую, легкую, совершенно невозможную.
Разве бывает такое?
…Антошка честно думал, что помер.
А потом сделалось больно, и так, будто кишки живьем тянут. Он хотел заорать, но не заорал, ибо сил не было. Когда же силы появились, то и боль ушла.
Стало тепло.
Хорошо.
Будто бы он, снова малой, лежит под тяжелым одеялом, да на печке, и печка жарит, и одеяло греет, и так-то ему славно, что даже шевелиться лень.
Одеяло замурчало, и Антошка разом очухался. Глаза открыл. Надо же… лежит. А где? Не на печи, на каменьях, которые в плечи впираются. И в бок тоже. И… на грудях кот улегся. И на животе. И на ногах. А вот Музыкант над головой топчется, вздыхая тягостно.
Антошка хотел было спросить, что приключилось, но вспомнил вдруг. Все-то вспомнил и от воспоминаний этих в животе заурчало.
Или не от них, но от голода.
— Надо… — он все-таки дотянулся, погладил кота, который спину выгнул, под пальцы подставляя. — Надо…
А после сам растерялся, не зная, что делать.
Встать?
А ежели он раненый?
Антошка пошевелил ногою. И рукою. И второю ногою, а потом ногами и рукою одновременно. Пощупал живот, боясь обнаружить в нем дыру, но не нашел. После уж сумел сесть.
Оглядеться.
Рядышком дымились остатки экипажу. И холоп лежал. Вот ведь… зловредный был человечишко, а все одно жаль. Антошка встал на карачки и подполз: мало ли, вдруг да живой? Но головы у холопа, почитай, не было…
Антошка отвернулся.
Икнул, с трудом сдерживая дурноту.
— Надо… — повторил он, вытерев нос бархатным рукавом чужого кафтана. И выходит, что… его за князя приняли? Навроде, оно и лестно быть бы должно, но ничуть не было.
— Надо к Стасе, — принял решение он. — Ведьма умная… она разберется.
И поднялся.
Ноги дрожали. Руки дрожали. И сам он трясся, не от страху, но от волнения. А коты, разбежавшиеся было, тотчас собрались. И закрутился у ног Музыкант, только знай себе, хвостом метет, а под хвостом будто дорожка ложится. Кот сделал шажок, обернулся и сказал:
— Мряу.
— Иду я, — проворчал Антошка и огляделся. Беретку надо бы подобрать, а то же ж чужая. И красивая. Может, князь расстроится, ежель Антошка её потеряет.
Он ступил на кошачью тропу.
И остановился, пропуская Сметанку, которая норовила потереться о ноги. Заворчал недовольно Рыж… и Сметанка мяукнула в ответ.
— Иду, иду… — Антошка поспешил, стараясь не думать о том, куда и зачем он идет.
В конце концов, кошки дурного не посоветуют.
Глава 61
Повествующая о том, до чего сложно быть бабой
Не расстраивайся из-за людей. Они все равно умрут.
— Чегой? — мрачно спросила Медведева. — Ты чегой тут несешь, блаженный?
И на Мишаньку двинулась.
Медленно так. Всею мощью девичьей красы, которой в Медведевой пару пудов имелось. Мишанька даже дрогнул. Во глубине души. Ибо с прекрасными девицами ему, если и приходилось воевать, то исключительно в своих фантазиях.
А это не считается.
— Тогой, — ответил он, с места не сдвинувшись. И взглядом на взгляд ответил. Ноги расставил пошире, руки в бока упер. — Не дурите.
За Медведевой виднелись прочие боярские дочери, стоявшие одна подле другой, будто бы вместе, но все одно наособицу. Ишь, взглядами друг дружку награждают такими, что впору испугаться не того, что там, за стенами, творится.