— И этого ублюдка он выбрал наследником… — этот тихий голос заставил деревья задрожать, а царевичей обернуться.
Тот, здоровый, положил руку на меч.
Царица поднялась.
Ведьма… ведьма руки на груди скрестила.
— Стало быть, в этом дело? В замшелых обидах?
— Что ты знаешь об обидах, женщина, — произнесла боярыня в темном платье, которое гляделось бы бедным, когда б не было пошито из ткани переливчатой. Вот и казалось то ли черным, то ли в прозелень, то ли даже в синеву.
— Наверное, ничего, — согласилась ведьма.
Стася… чуяла, что все, чему суждено бы случиться, произойдет здесь, во дворце, который, к счастью, еще держался, не спеша рассыпаться под напором леса. Правда, и лес вел себя прилично. Дерева не росли, не ширились, но стояли, будто так и должно.
Разве что одно стену проломило.
Вот в пролом она и вошла.
По-хозяйски. И сразу стало видно, что женщина сия — именно та, кто все и задумал. Бледное узкое лицо, некрасивое по местным меркам, со ртом красным, точно кровью измазанным.
А вот там, в Стасином мире, оценили бы, что худобу, что эту вот бледность, когда кожа кажется почти прозрачною. Что острые скулы, нос точеный.
И рот.
Рот точно оценили бы.
Это лицо так и просилось на обложку. Вот только женщина вряд ли догадывалась о том.
— Когда-то давным-давно… когда-то тот, кого вы именуете царем, кому поклоняетесь, хотя его-то заслуги ни в чем не было, — она говорила медленно, точно зная, что люди, собравшиеся тут, выслушают.
Куда им деваться-то?
— …он пришел к моему… прапрадеду. И сам посватался к дочери его, которая была молода и хороша собой. А еще сильна, ибо боги одарили мой род щедро. Он клялся, что сделает её царицей, а детей не обидит. Что разделит все-то земли честно, как водилось то меж князьями.
— Обманул?
— Мужчины часто врут. Особенно женщинам. Она… любила его. И верила. И сына-то от той, другой, не обижала… хотя… она была немногим старше того сына, однако пыталась заботиться о нем, отродьи ведьмака и нелюди. Об этом в твоих свитках не пишут, царевич? — поинтересовалась женщина. — Наверняка, нет… но сам посуди. В человеческой ли силе повелевать водами? Нет… она была не ведьмой. Она, та, первая, была дочерью водяного царя.
И замолчала, позволяя оценить сказанное.
Стася кивнула.
Царь?
Что ж, пускай себе… даже если водяной. В конце концов, если конь водяной имеется, отчего бы и царю не появиться?
— Нелюдь. Нежить… — кулаки женщина стиснула. Её переполняла ненависть, давняя, тщательно взрощенная, изуродовавшая, как Стася подозревала, не только эту вот.
Ведь кто-то же сохранил эту историю.
Выпестовал.
Вложил в голову, заставил поверить.
— Когда же он умер, то оказалось, что слово, некогда сказанное, было позабыто. Как же… неможно дробить царство, не будет с того пользы, — произнесла она иным блеющим голосом, явно подражая кому-то.
Кому-то, кто давным-давно умер.
И наверное, это настоящее безумие. Но Стася молчит. За этим безумием видится что-то… иное.
— Он оставил трон старшему сыну. Тому, кто связан был силой и клятвой не только с землями Китеж-города, но и с водами озерными. Тому, кто, как и мать его, мог отворять родники и поднимать эти воды. Тому, кто проложил дорогу от моря и к другому морю, такую, чтоб пошли по дороге этой купцы… — теперь она говорила распевно. — Он многое сделал, что верно, на пользу царству и людям, но… он убил своих братьев.
И вновь пауза.
— Во-первых, — не выдержал младший из царевичей, даже головой тряхнул, словно желая избавиться от этого наговора. — Царь Хельгрим был единственным сыном…
— Не был. Сперва. Но когда взошел на престол… его отец и вправду не стал дробить земли, однако постановил среднему сыну сидеть в Новом городе, владеть им и служить тем брату своему. А младшему достался Белый город. И оба приняли волю отца, пусть и надеялись на иное. Однако… года не прошло, как сгорел в горячке Дружа, а следом за ним и Высь ушел.
— Такое… случается.
— Случается. Особенно меж родней, когда наследство делить неохота. И моя прабабка тогда еще поняла, что произошло. Она-то, пусть и была мала, да и кто на нас, на женщин, вовсе обращает внимание? Однако она писала, что за день до болезни к братьям наведывался Хельгрим. И говорил он с ними. И слушали они его. И… меж ними не было любви, но не было и вражды. А после Хельгрим подносил каждому чашу, в знак мира и того, что все-то будет именно так, как отцом заповедано. И пили они из этой чаши, как пил и Хельгрим. Только… братья его умирали, а он, тварь этакая, живым остался.