И тех, что ветер заговорить умеет, тоже в город.
А то ж и в сорванных крышах да домах рухнувших радости немного. Еще повелеть, чтобы завтрева люд вышел улочки чистить.
И берег.
На берег погнать тех, кто сидит в ямах долговых да за малые преступления, пусть собирают кости хазарские, искупая вину.
Именно так.
— Но…
— Стало быть, они?
— Она… женщина… я не знаю, как её звали. Но теперь она ушла.
— Добре, — государь кивнул и прищурился. — Что ж, коль пришел, так становись. Надо озеро порядковать. Я давно уж хотел линию берега поправить, а то уж больно мелкий он, кораблям тут становится неудобно.
Царевич молча кивнул.
Встал рядом.
Молнии шибали одна за другой… рядом, прорвавшись сквозь темноту и ветер, возник Гурцеев в мятом доспехе. От боярина крепко пахло кровью и дымом, впрочем, не от одного его. Ничего, гроза все да смоет.
— Людей уводи, — велел государь, руки разминая. И сила, та самая, что дремала в нем, заговоренная, спеленутая крепко человеческою волей, все же прорвалась гудением. — В город… там… чтоб порядок был. Магиков забери.
— Государь…
— Иди, — Луциан Третий махнул рукой, и боярин отступил. Вот и верно. Нечего время на споры терять. Озеро, разлившееся некогда волей водяной девы, давно уж обжилось в местах этих. И питалось оно ключами да реками, и вынужденное покинуть места, ныне желало воротиться.
— Воду не спеши удерживать. Поговори с нею, — только и сумел сказать Луциан до того, как вновь загрохотал ветер. И в переливах молний все-то было видно.
Что берег.
Что людей, с этого берега отступавших, пожалуй, чересчур уж медленно.
Что ведьм, позабывшихся в танце своем. Ишь, кружат, окаянные… силу свивают, мир выправляют, позволяя избавиться от мертвое волшбы. Хорошо. Глядишь, и пакости всякое в городе меньше станет. Видел он и озеро, что пока не спешило, стояло, словно раздумывая, и коня диковинного, пляшущего на водяной глади… все-то видел.
И когда жеребец этот соскочил с волны, топнул копытом по иссушенному огнем дну, сказал:
— Идет…
А следом зарокотал, загудел целый табун. Выплеснул из кипящих вод серебряные гривы, морды оскаленные. И полетели они, спеша смять, затоптать, смешать с грязью тех, кто думал, будто в силах их удержать гнев воды.
Может, и не в силах…
Луциан почувствовал на себе взгляд и обернулся. На большом камне, окруженная волчьей стаей, стояла девочка, которая на воду глядела спокойно и с любопытством даже. Стояла да гладила страшенного вида животинку…
Луциану она улыбнулась.
Кивнула.
А потом спрыгнула с камня да на волчью спину. И верно. Не место тут детям. Впрочем, как и волкам…
Царевич Елисей воду услышал.
Сперва гневную песню её. Грохот волн. И водопадов, что сами сотворяли себя, когда волна устремлялась выше и выше, чтобы с самое высоты рухнуть, разбиться о дно озера. И грязь летела от удара. Но вот песня сменилась иной.
Обиженной.
В ней многое говорилось о том, что было прежде.
…об обещаниях неисполненных.
…о девице, которая жила когда-то, а где, уж и не упомнить. О роднике, к которому она вышла в запретный день и повстречала юношу.
О любви.
И дитяти, родившемся от той любви… нелюдь тоже умеет любить. И заботиться. Он не был царем, не в том понимании, которое вкладывали в это слово люди. Скорее уж он обретался в местах здешних, сам от воды рожденный, имеющий силу над нею.
И силу эту передал дочери.
А та… та тоже полюбила, да вовсе не того, кого должно. Но что он мог сделать?
…Елисей слышал.
И гнев. И боль. И… страх, который позволил нарушить естественный ход вещей и сотворить озеро. Обещание… много всего. Пожалуй, понимал он едва ли малую часть услышанного, но и того довольно.
…кровь от крови.
…сила от силы.
…волна поднялась над ним, грозя раздавить, но опала, окутала сыростью да влагой, обняла бережно и подняла. А после опустила на водяную гладь.
— Спасибо, — сказал Елисей, глядя… на прапрапрадеда? Он по-прежнему был молод, тот, кто хранил здешние воды. — Спасибо…
А ему не ответили.
Усмехнулись.
Поклонились. И отступили, оставив на песке черту, через которую волнам переступать было заповедано. Он ведь, несмотря на прошедшие годы, помнил свое обещание: не вредить детям её.
Своим.
Кто-то ткнулся в плечо, и Елисей, обернувшись, увидал донельзя хитрую морду коня. Такого вот… острозубого, попытавшегося в руку вцепиться, стоило эту руку протянуть.