Может, потому и не спалось? То есть в какой-то момент, после бани, его потянуло на сон. И Зверь, забравшись на колени, тихо урчал. И Ежи поддался дремоте, соскользнув в то странное состояние, когда вроде бы и разум отдыхает, но все еще не способен он отпустить тело.
Он лежал на лавке, одетый, понимая, что стоит все-таки разуться да и кафтан снять хотя бы, но не способный пошевелиться. Лежал и слушал, что старый терем, который за последние годы многажды перестраивали, что людей в нем.
Голоса.
Скрипы.
Смех чей-то. Писк и снова смех. Голоса стихали, люди унимались. И в какой-то момент стало совсем уж тихо. А сон окончательно рассыпался. Тогда-то Ежи и сел к величайшему неудовольствию Зверя, который всем пуховым перинам предпочитал хозяйский живот.
Впрочем, кот и сам отряхнулся, потянулся и громко проныл:
— Мр-ряу!
Голос его в ночной тишине прозвучал резко.
— Тише, — сказал Ежи.
— Мурр-яу! — пропел Зверь еще громче и подошел к двери, толкнул её лапой. — Урм-мяу!
— На улицу? Сейчас выпущу, — Ежи сам открыл дверь и, ступив за порог, едва не задохнулся, до того тяжелым спертым оказался в коридоре воздух.
И пахнет так… нехорошо.
Этот запах и заставил насторожиться. А еще тишина: слишком уж тихая, вязкая, какой не бывает в живых домах.
Кот затрусил по коридору, и Ежи оставалось идти следом.
Он и шел, одновременно пытаясь сладить с собственною силой, которая вдруг ожила, откликаясь на то, что пряталось в доме. А оно было.
Живое?
Мертвое?
Ежи почти понял, когда оказался перед окном, на котором и выплясывал Зверь.
— Может, по лестнице все-таки? — поинтересовался Ежи, но окно отворил, благо, сделаны были они недавно, на новый лад, а потому и открывались просто. Кот молча выскользнул в темноту, откуда донеслось приглушенное:
— Ур-р-рм…
— Иду я, — проворчал Ежи, прикидывая, протиснется ли в окно. Мысль в общем-то была на редкость безумной. Будучи человеком взрослым и умным, он должен был бы спуститься на первый этаж терема, а там уж и выйти, а не в окно лезть.
Но…
Он выглянул и нащупал подоконник с той, с другой стороны. Проверил на крепость. И, матюкнувшись про себя, — странное ощущение, понимать, что творишь глупость при твердой уверенности, что это правильная глупость — выбрался наружу.
Крыша оказалась старой, но крепкой. Затрещала, заскользила, но выдержала.
Правда, держаться пришлось недолго: стоило Ежи увидеть Стасю и… то, чего вновь же существовать не могло, ибо являлось ненаучным плодом народного воображения, он едва с этой самой крыши не сверзся.
Съехал на животе, как-то совсем не по-человечески вывернувшись, все же умудрился спрыгнуть. Только пятки заныли от удара о землю.
Водяной же конь, стоявший до того смирно, попятился.
Заклокотал.
Зарычал.
И оскалился совершенно не по-конски. У коней подобных клыков не бывает. Невозможная же ведьма лишь вздохнула да сказала:
— А я смотрю, что с ним что-то неладно. Хотя я в лошадях не очень разбираюсь.
Тварь, которой же, если верить легендам — а Ежи окончательно потерялся, кому можно верить — следовало напасть на людей, стояла почти смирно.
Только темным глазом косила.
Да вздрагивала телом чешуйчатым…
— Водяной конь, значит, — сказала ведьма и руку протянула прежде, чем Ежи сумел её остановить. — Холодный какой… откуда взялся только?
— Не знаю, — Ежи глядел на тварь.
Тварь… на него.
И тяжко так, печально, будто… будто ей не по нраву быть вот тут, в городе человеческом да во дворе. И наверное, действительно не по нраву.
В легендах что?
Водяные кони в реках обретаются, да не в лишь бы каких, а в тех, которые глубоки. В морях опять же. В окиянах. И на сушу они выходят редко да ненадолго.
Зверь вскинулся на дыбы, чтобы опуститься на все четыре ноги. Взлетела водяная грива да и упала обыкновенною. Чешуя исчезла, сменившись серебристой шерстью, и только глаза прежними остались, темными да печальными.
— Погоди… — Ежи прищурился. — Тише… я тебя не обижу… я поглядеть хочу…
В этом вот, в притворном обличье, которое, как он чуял, было для водяного коня тяжело и неудобно, будто ставший слишком тесным костюм, он видел что-то такое… узду?
Конь оскалился.
— Укусишь — в ухо дам, — сказала Стася. И конь отозвался обиженным ржанием. А потом сам потянулся к ней, ткнул носом в живот и опять заржал, уже тоненько, жалобно.
Шея его была не горячею, как у обычной лошади, но едва-едва теплой. И жила кровяная под ней билась медленно. А вот след на шее… не только на шее, едва заметный глазом, но ощутимый под пальцами, будто кто-то накинул на зверя незримую узду.