Закончив кричать, он прислушался. В наушниках ни звука: Майкл молчал.
– Майки уже внутри?! – решил Александр. – Шустрый какой. Слава богу, хоть он останется живой…
Громов вновь посмотрел на пульт. На несколько секунд полное разочарование во всех инженерах всех времен и народов волной прокатилось по нервной системе космонавта и сорвалось с его языка, превратившись в серию колких и витиеватых эпитетов! Но вскоре он забрал все эти слова отчаяния обратно, и даже с извинениями. Александр вдруг вспомнил, что Ровер предусматривается как персональное средство передвижения в открытом космосе, значит, и отключить его может только тот, кто на нем, собственно, и передвигается, как это предусмотрено в обыкновенном мотоцикле, автомобиле или катере.
– Мне бы, например, точно не понравилось, – вспомнил Александр, как сам некогда объяснял отсутствие волшебной кнопки очередному наезднику. – Если бы у какого-то человека, пусть даже очень доброго душой и распрекрасного во всех отношениях, находился пульт дистанционного отключения моего Мерседеса?! А? Как тебе такое? Ты бы смог себя чувствовать уверенно?! Вот то-то же!..
Кнопки, конечно же, никакой не было. Оставался, правда, еще один вариант дистанционного спасения миллионов долларов, принесенных налогоплательщиками из пятнадцати стран на алтарь науки, – можно было бы разбить батарею на Ровере автономным манипулятором: при точном ударе, сто процентов, питание вышло бы из строя, а электроника аппарата не пострадала бы от мощного солнечного излучения. Память машины осталась бы жива.
А что самое ценное в трудах? Память! Память машины – это не просто ячейки метаданных, заполненные драгоценными цифрами данных, – это труды именно Громова по обучению именно этого конкретного Ровера. И они, эти труды, пойдут прахом, а не останутся продолжателям, и тем придется начинать все с начала.
Александр вдруг вспомнил, как все начиналось… Самый первый выход в открытый космос с Ровером. Тот, словно птенец, который не то что бы летать – ходить-то толком не умел, а только пытался ползать: механическое дитя билось обо все, что только торчало или выступало за пределами шлюза. Прежде чем Ровер «встал на крыло», ему пришлось привыкнуть и к станции, и к открытому космосу, где нет привычных стен; пришлось освоить особенности моторики Громова как наездника, а возможно, и сродниться с его загадочной русской душой, заполняя и заполняя свою память терабайтами ценнейшей информации.
Ровер Рейнджер X2000 был создан по заданию НАСА в Центре Фундаментальных Технических Исследований Вако в Японии. Центр этот принадлежит корпорации Хонда и известен во всем мире как создатель легендарного робота Asimo. Ровер, для Громова стал настоящим членом экипажа – космонавт практически прирос к этому чуду творения рук человеческих, а иногда ему даже казалось, что они с машиной интуитивно понимают друг друга. Ровер стал до мозга костей своим!
А своих на поле боя не бросают!
Одного бойца командир уже спас, отправив его в старый Прогресс. Оставалось спасти бойца второго. И требовалась для этого сущая малость – подлететь к Роверу и выключить его. Только сделать это нужно было снаружи станции. Дорога в открытый космос была на этот раз односторонней… «Вся полоса лишь моя!» – вспомнил Александр слова из песни.
Правда, оставался еще один гипотетический шанс попробовать спастись и самому. Но для этого требовалось успеть в спасительный Прогресс, к Майклу. Шанс был очень сомнительный, но он еще был.
Александр подлетел к иллюминатору, задраенному пенополиуретановой заглушкой, и потянул ее на себя за выступы, освещаемые зелеными стрелками. Нужно было упереться о стену, иначе открыть не получалось. Громом уперся и выдернул из иллюминатора заглушку, как затычку из раковины. Раздался звук, словно открылась бутылка шампанского, и по периметру затычки мгновенно пробился солнечный свет. Образовавшаяся узкая замкнутая полоска переливалась всеми цветами радуги, словно новогодняя гирлянда.
– Просто праздник какой-то! – засмеялся космонавт во весь голос, – Будто вот-вот наступит Новый год! Пора в таком случае проводить год старый!
Он отбросил заглушку в сторону, и она, обернувшись в невесомости на сто восемьдесят градусов, показала свою тыловую сторону, которой была обращена несколько минут к Солнцу: белая пена во многих местах пожелтела, а в некоторых почернела, словно ее что-то прожгло.