— А мы смешаем, тетя Катя, ваше с нашим, и будет больше…
Только за стол сели, только Леша Телегин, тамада, начал тост произносить, открылась дверь и вошел народный артист Советского Союза Андреи Александрович. Он под нами живет.
— Милый Коленька! Я не ошибся. Слышу, у вас веселье. Ну, думаю, не иначе, как ты домой пришел. Нет, нет… Не могу, нет времени… Ах, какой тут цветник… Годков бы десять сбросить…
Леночка, она на язычок острая, тут же внесла поправку:
— Десять мало, Андрей Александрович…
А потом все выпорхнули, и я осталась одна. Ну и наплакалась же я…
Я СТОЮ У ОКНА…
Я не знаю до сих пор, как Коля меня нашел. На часовом заводе я взяла расчет. Я же понимала, если я там останусь, мы с ним обязательно встретимся. А я очень боялась встречи.
Мне повезло. Я сменяла комнату за неделю. Я не верила, что можно так быстро. Теперь, оказывается, это гораздо проще. Особенно если меняешь хорошую комнату в старых границах, где-нибудь на Садовой или на Арбате, а получаешь в Новых Кузьминках или в Новоховрине. За мою двенадцатиметровую солнечную комнатку на Ленинградском проспекте мне с удовольствием отдали шестнадцатиметровую в Новых Кузьминках.
Дом новый, здесь старых кет, но не такой, в каком я жила — там было девять этажей, а тут четыре. Там был лифт, а здесь пешком. И ванна совмещенная. Но зато здесь плита на кухне электрическая…
У меня чудесные соседи. Они живут в двух комнатах, а я в третьей. Они строители. Она маляр, а он паркетчик. Но главное не в этом — они прекрасные люди, очень любят друг друга и свою дочку Ирочку.
Соседку зовут по-старинному, хотя ей нет тридцати, теперь так редко называют — Олимпиада. Он ее зовет Липа, Лапушка, а когда немножко выпьет — Лампадочка. А она его, когда он выпьет, величает полностью — Владимир Николаевич, а если он ее рассердит, то совсем официально — гражданин Яблоков. Если и это не помогает, берет за руку и, как ребенку, шепчет: «Иди спать, Володечка!»
У меня нет ни радио, ни телевизора, а у них есть. Они в первый же вечер затащили меня к себе.
Когда уходят утром, дверь в свои комнаты оставляют открытой. Липа мне объяснила:
— Вдруг вам чего-нибудь понадобится или радио послушать захотите…
Липа сразу поняла, что я беременна. Она очень деликатная, не стала расспрашивать, есть ли у меня муж и где он. Только спросила:
— Когда ждете?
И, видно, рассказала мужу. Владимир Николаевич помог мне расставить вещи, повесить полочку, ничего тяжелого поднимать не дал…
А когда я из родильного приехала, в комнате у меня было все прибрано, проветрено и стояла для Нинки деревянная кроватка.
Только в одном Липа ошиблась. Она все время уверяла, что у меня будет сын. Я в это поверила, имя придумала, хотела, чтоб был у меня Яша, в честь моего отца, — я ведь Надежда Яковлевна…
Яша… Яков. А по отчеству как? Яков Надеждович? Вместо фамилии отца в метрике прочерк. Придет мой Яшенька в школу, посмотрят — прочерк, паспорт придет получать: «Как ваше отчество, гражданин?» Прочерк! Дура я, как Лутонины родители, плакала о неродившемся мальчике, в школу послала, паспорт выправила. Может, к тому времени это безобразие ликвидируют — не будет прочерков. Может, перестанут и национальность писать: русский, татарин, грузин… Не все ли равно — советский гражданин!
По Липиному совету я ждала Яшеньку и накупила все мальчиковое, голубого цвета. Одеяло голубое, распашонки голубые. Увидела в магазине возле нашего дома розовый конверт с молнией — не взяла. Потащилась в центр, в «Детский мир», за голубым…
А родилась девочка. Когда мне ее еще голенькую в родилке показали и поздравили с доченькой, я заплакала… Говорю: «Не может быть, у меня должен сын…» А врач Мария Павловна смеется:
— Не получился…
Долго потом мне мою доченьку не несли. Я волноваться начала: не случилось ли что-нибудь? Кормить надо. Голодная она, ничего еще не ела. К сестре пристала: «Кормить надо!» Она в ответ: «Не беспокойтесь, мамаша, накормим». Я, дурочка, шутки не поняла и свое: «Не смейте ее чужим кормить!» — «А мы чужим не будем. У нас для них большой котел щей наварен…»
Когда принесли, она была вся завернута, туго-натуго. Видно было только одно личико, как у куклы. И я начала сомневаться: «Это не она. Это не моя». Потихоньку ручку ей освободила и посмотрела на браслетик из детской клеенки с завязочками из бинтика. На браслетике чернилами написано: «Девочка Потапова». Моя!
И такая меня охватила нежность к этому маленькому комочку! Я начала ей пальчики целовать, такие крохотные, а уже с ноготками. А под одним ноготком темная полоска. Я целую и приговариваю:
— Ах ты моя работница! Где это ты себе пальчик измазала?
Слышу голос суровый, властный:
— Как вам не стыдно, мамаша! Да разве можно ребеночка распеленывать. Вот и доверь вам. На минуту нельзя отвернуться…
Это старшая сестра. Я ей поперечила:
— Моя девочка… Моя, а не ваша.
— Вашей она будет, когда мы вас вместе с ней выпишем. А пока мы за нее перед государством в ответе.
Как она это сказала, все женщины в палате так и грохнули:
— Перед государством! Скажете тоже…
А старшая сестра не сдалась:
— Человек родился, а не кто-нибудь…
Все снова засмеялись. Мы вообще в палате много смеялись. Кто-нибудь скажет хоть чуть-чуть смешное — смеемся…
Это не перед родами. Там охи, вздохи, стоны. А одна, молоденькая, вроде меня, отчаянно своего мужа ругала. Он у нее плотогон. Они на плотах в речной порт прибыли. Ее с плота сняли — и прямиком в родилку. Как только мужа не обзывала. А потом все к окошку бегала — не пришел ли ее Игорек? А Игорек ростом почти в два метра… И сын в него родился — шестьдесят два сантиметра, вес почти четыре килограмма. Не то что моя девочка — рост пятьдесят два, вес три двести. Хотя тоже ничего, сдобненькая…
Девочка моя, девочка. На второй же день я стала ев называть Ниночкой, а о Яшеньке и не вспоминала.
Мамаши в приемные часы к окошкам бросались — хоть как-нибудь, жестами, знаками, но поговорить с родными, С подружками.
Ко мне приходила только Липа и однажды Владимир Николаевич. Соседка по палате, жена плотогона Тамара, спросила:
— Муж? Ничего, парень видный. Где работает?
— Нет, говорю, не муж. Сосед… Мой, говорю, в командировке…
Тамара даже привстала на кровати,
— В командировке? Что он у тебя — сильно занятый? Или дурной?
Что я могла ответить?
Соседки по палате выписывались. А меня задержали — поднялась температура. В окно было видно, как сходили они с крылечка: впереди бабушка с младенцем, потом муж бережно вел жену.
Бабушки оказались почти у всех. Только у Тамары обошлось без бабушки. Но зато пришла вся бригада — человек пятнадцать: все — и мужчины и женщины — загорелые, крепкие, а двое мальчишек, как головешки, черные. Подкатили на трех такси. Шоферы стекла опустили, смеялись. А когда Тамара на крылечке показалась, тихонько погудели.
А за мной — одна Липа… Хорошо, что развеселая семья плотогонов увезла Тамару…
О нем, о Константине, я вспоминать перестала. До рождения Ниночки, оставаясь одна, я о нем думала. Мысли были какие-то расплывчатые, неуловимые. Хочу о чем-нибудь вспомнить, а сама даже лица его ясно представить не могу — одни только сросшиеся брови…
Да как я могла тогда? Пожалела? В его искренность поверила. Говорят, «наваждение». Выдумали это слово, чтобы себя оправдывать, глупость хоть чем-нибудь прикрыть. И не только глупость, а еще бесчестность. Как я могла без любви? Я же не любила его. Да разве можно его любить…
После рождения Ниночки я о нем как будто забыла. Он, слава богу, не знал, где я живу, а разыскивать меня ему ни к чему. Я это совершенно отчетливо понимала. А у меня было столько новых хлопот! Кормить по часам — Липа мне свой будильник подарила, покормишь и заведи на следующее кормление; пеленки, распашонки стирать, сушить и горячим утюгом проглаживать; комнату прибрать, обед приготовить. И еще дело появилось. Молока у меня много было. Я сначала его выливала. Липа узнала и страшно рассердилась: