И тут московский товарищ предложил:
— Вы сами были свидетелями вопиющей несостоятельности вашего бывшего руководства… Поэтому рекомендуется избрать первым секретарем обкома товарища Смирнова, Владимира Федоровича… Иди, товарищ Смирнов, покажись народу…
И вышел наш бывший секретарь укома комсомола Володя Смирнов, наш «воробышек»… Он, понятно, подрос, раздался в плечах, лицо покрупнело. Не было на нем, конечно, кожаной тужурки и кепочки — одет был в защитного цвета костюм полувоенного покроя: брюки галифе и китель. Сначала я даже усомнился: «Он ли?» Но как только он сказал первые два слова, я с радостью подумал: «Он». Вспомнилась боевая песня:
Меня на другой день после отъезда наркома пригласили к Володе, или, как он теперь величался, к «самому» Владимиру Федоровичу Смирнову.
Встретил он меня хорошо, на середине кабинета, руку крепко пожал, два-три приветливых слова о молодости проронил — и к делу.
— Волей Центрального Комитета я, как ты знаешь, первый секретарь… Ты на пленуме, я видел, присутствовал, и обстановка тебе известна. Мне сказали авторитетные товарищи, что на тебя положиться можно… Ну как — можно?
— Можно, — говорю, а сам не знаю, к чему все это приведет.
— Как ты посмотришь, если мы тебя в заместители председателя облисполкома рекомендуем? По промышленности. Возьмешься?
Что я мог ответить? Нет — сказать невозможно, да — язык не повертывается. Нашел спасительную формулировку:
— Разрешите подумать, Владимир Федорович…
— Не разрешаю! Нечего думать, завтра на бюро, а через два дня. вынесем на сессию. Извини, у меня сейчас запарка…
…Кто это там в столовой ходит?
— Костя, ты?
— Я.
— Опять поздно пришел… Третий час…
Молчит… всегда молчит. Никогда ни о чем не спросит: пьет, ест дома, спит наполовину дома, остальное бог его знает где, И все. Никакой откровенности, никакого интереса, Никакого доверия. Одним словом — ничего. Поговорить, что ли, с ним? Впрочем, бесполезно. Устал я от всего. Хорошо бы уснуть, а сон, проклятый, бежит от меня…
ДЕРЖИСЬ, НИКОЛАЙ, ДЕРЖИСЬ!
Интересно, что они думают, почему я так стремлюсь в партию? Что думает по этому поводу Лидия Михайловна, профессор, как это расценивает Кожухова? Может быть, они и не думают об этом, да и не думали. Отказали, вот и все.
Телятников? Ну, этот не в счет. Он может что угодно обо мне думать, мне все равно. Какой же он трус! Как он со мной тот разговорчик начал:
— Ты, дорогой товарищ Грохотов, теперь кандидат в члены КПСС. Тебе этот год надо так прожить, чтобы у коммунистов не было даже тени сомнения в том, что ты оправдаешь их доверие…
Всего, что он говорил, запомнить невозможно, он сыплет слова, сыплет, они стук-стук и все, как одинаковые пинг-понговые мячики, прыгают и прыгают.
Но мне пришлось вслушаться, так как он начал повторять:
— Ты понимаешь, дорогой товарищ Грохотов, о чем я говорю? Нет, я вижу, ты плохо соображаешь, товарищ Грохотов. Я согласен повторить, но чтобы ты понял все, как надо. У тебя будет постоянное партийное поручение. Очень важное. Учеба там, выполнение плана, снижение себестоимости, все прочее в этом духе — это не партийное поручение, а твои прямые обязанности. Понял?
— Чего же тут не понять.
— Очень хорошо, я вижу, ты замечательно соображаешь, товарищ Грохотов… Молодец! Слушан теперь внимательно. У нас много всяких собрании, заседании. Твоя обязанность — бывать на этих собраниях, конечно, не на всех. эго тебе не под силу, а по моим указаниям. Внимательно слушать, кто и что говорит, какие вопросы поднимают, кого критикуют, какие предложения выдвигают.
— Наверное, протоколы пишутся. Можно нее главное из них вам самому почерпнуть.
— Чудак ты человек, дорогой товарищ Грохотов. Когда эти протоколы до меня дойдут? Личные впечатления — милое дело. А потом, ты сам знаешь, протокол не всегда ведется… Самые интересные, боевые собрания происходят, например, в курилке. Какой там протокол? А там нашему брату руководителю основательно достается, все косточки перемоют, перетрут…
Тут я понял, куда он клонит.
— Значит, я должен и в курилке сидеть? Я же не курящий, товарищ Телятников…
— Это не важно…
— Как не важно? Что мои товарищи скажут, если я вдруг начну то и дело в курилку бегать… Да и память у меня неважная, могу перепутать, записывать ведь не будешь? Неудобно вроде…
Он насупился:
— Вижу, тебе это не подходит…
Я ему напрямик:
— Не подходит, товарищ Телятников… Очень даже не подходит. Если кто при мне в курилке, в поезде или где в другом месте, начнет вредные глупости болтать, я сразу сам вразумлю. Но бегать по курилкам, подслушивать, что рабочие про вас лично говорят, не буду…
Тогда он на меня:
— Да как ты смел? Да за кого ты меня принимаешь? Я тебе партийное поручение объясняю, а ты вот куда повернул…
И пошел меня честить, да погромче, чтобы кто-нибудь услышал. Кулаком по столу начал стучать — и тут я увидел, что вместо большого пальца у него культяпка без ногтя. И я не сдержался. Наверное, не надо было мне эго говорить, вырвалось, теперь уже не поправить.
— Не кричите на меня, товарищ Телятников! На меня в армии никто голоса не повышал. Я к этому не привык. Тем более от вас… Это вам не цвета путать! Дальтоника разыгрывать…
— Какие еще цвета? — зло спросил он, но я почувствовал, что он догадался. — Какие еще цвета? Что вы болтаете?
— Вы знаете, товарищ Телятников, о чем я говорю.
И я ушел от него.
Не могу спокойно смотреть на этого типа. Он же трус! От труса очень недалеко до преступника. Не помню, где-то я читал, что царская охранка вербовала в провокаторы прежде всего трусов.
Теперь он понимает, что я знаю, кто он такой, и ненавидит меня отчаянно… Ничего, Николай, держись…
Он, наверно, думает: «Как же Грохотов узнал? Кто ему рассказал?» Он же не предполагает, что я совершенно случайно познакомился с тем моряком. Телятников уверен, что моряка и его товарищей нет в живых. А они живы. Жаль, я не спросил его адрес, знаю только имя, отчество и звание: капитан второго ранга Глеб Павлович… Это хорошо, что его зовут Глеб, имя редкое, по такому имени всегда можно разыскать человека. И еще — родом он с Телятниковым из одной области, возможно, из одного города. Я только сказал, что секретарь парткома у нас Телятников, как он сразу спросил:
— Юрий Леонидыч?
— Совершенно верно…
— Вот куда заскочил Головастик… Извините; это у меня сорвалось… Мы с ним с детства знакомы. Мы его так в шутку называли, ничего, откликался. Палец у него, надеюсь, не отрос?
Он бы мне ничего не рассказал о Телятникове, если бы не выпил.
— Как мы ему тогда всыпали! — вдруг сказал он.
— Кому? — не понял я.
— Головастику… Если бы не Витька Головлев, покойник, мы бы ему всю его масленую рожу навеки испортили. Витька нас удержал, он был у нас самый благоразумный. Как странно — Витька Головлев погиб, Вася Смородинов погиб, а Головастик живет… Чудно! Здорово мы его отдубасили… Он даже плакал. Сопли распустил…
Наверное, мне не надо было капитана ни о чем спрашивать: мало ли что выпивший человек может наговорить. Но я неожиданно для себя спросил:
— А за что?
— За трусость! Понимаешь, парень, в 1939 году нас, студентов-комсомольцев, кого с третьего курса, кого со второго, направили в военно-морские училища. Добровольно, понятно. Кто не хотел, те и не записались. И ничего в этом предосудительного не было — не всем же моряками быть. Поехало из нашего института пятеро: Витька Головлев, Вася Самородинов, Валя Ефремов, я и Юрка Телятников. Как провожали нас! Вечер устроили, секретари обкома комсомола приехали. Подарками прямо засыпали. А на вокзале что было! Оркестр, цветы…
А как попали в Ленинграде в казарму на Крюковом канале, начались будни. Утром: «Становись!» Волосы под машинку! В баню — строем, в столовую — строем. И никуда со двора. Меня и Витьку Головлева на третий день отправили на камбуз дежурить: картошку почисти, котлы вымой, плиту до блеска доведи. Одним словом — служба, все, что положено молодым морякам, и никаких привилегий.