Но к Владимиру Сергеевичу у меня особая привязанность. В его институте проводится работа, имеющая для народного хозяйства колоссальное значение. За ходом работы следят в Центральном Комитете партии и правительстве. Владимира Сергеевича частенько вызывают к заместителю председателя Совета Министров СССР. Другой на его месте от этого постоянного внимания, от сознания своей необходимости зазнался и, во всяком случае, ссылаясь на непосильную загруженность, иногда забывал бы об обязанностях члена бюро райкома. А Владимир Сергеевич никогда не жалуется на занятость, всегда ровен, спокоен, и не было случая, чтобы он без оснований не пришел на бюро. Опаздывать опаздывает, но тут уж ничего не поделать.
Он вошел, как всегда, с улыбкой, заговорщически оглянулся. «Никого нет!» — и поцеловал мне руку. Как-то он сделал это в присутствии работников райкома. Я слегка вспыхнула и укоризненно покачала головой:
— Мы не в театре!
Он засмеялся и ответил, что учтет мое «директивное указание».
— Меня, Лидия Михайловна, с прошлого бюро не оставляет одна мысль…
И я сразу поняла, что Владимир Сергеевич сейчас заговорит о Грохотове. И мне от этой догадки стало весело. Но я не подала вида.
— Какая же, Владимир Сергеевич?
— Помните, мы не приняли в партию парня с комбината, Грохотова?
— Помню.
— По-моему, Лидия Михайловна, мы ошиблись.
— Почему вы так думаете?
Владимир Сергеевич встал с кресла и горячо заговорил:
— Если бы он был карьерист, какой-нибудь проходимец, маменькин сынок… Это же рабочий парень, бывший солдат, сын погибшего па фронте солдата.
Я решила подразнить профессора:
— Все это верно, но не дает никаких оснований для приема в партию. Таких много…
Владимир Сергеевич из-под очков посмотрел на меня с явным недоумением:
— Вы это серьезно? Выходит, по-вашему, молодого рабочего, хорошего производственника, заочника института, будущего инженера нельзя принять в партию? Почему?
— Я не сказала вообще. Я имею в виду Грохотова. И потом, если он бы сам хотел стать членом партии, он бы вел себя по-другому, объяснил бы свое поведение…
Я говорила все это, думая о том, каким же сухарем, наверное, считает меня сейчас профессор.
— А он молчал, со всем согласился, — продолжала я.
— Правильно! Согласился. Почему он согласился, вы подумали? Он согласился потому, что относится к партии по-настоящему, считает свои небольшие «прегрешения» огромными. Если бы он был карьерист, он бы сразу покаялся, заверил, наговорил бы черт его знает что. Я смотрел на него и думал: «Хороший человек! Будет отличным коммунистом!» Или я потерял способность разбираться в людях.
— Почему же вы не выступили?
— Я сам себя об этом спросил. Почему? Телятников вабил нас фактами — недисциплинирован, индивидуалист, о взносах, допускает брак… А домой приехал, подумал — да разве это факты? Пропустил два дежурства в дружине, но разве это в человеке главное? Поторопились мы, поторопились…
— Ваше предложение?
— Вернуться к этому делу еще раз.
— У меня только что была Нижегородова. Сказала то же самое.
Профессор счастливо улыбнулся:
— Видите, я не один. Между нами, Семен Максимович с вами об этом тоже хочет поговорить.
— Заговор против первого секретаря, — пошутила я.
— Нет, сговор, — отшутился профессор. И серьезно, без улыбки добавил — Для того чтобы партия получила еще одного хорошего бойца, я готов драться.
— В том числе и со мной?
— В том числе…
— Спасибо, — сказала я.
— За что? — слегка растерялся Владимир Сергеевич.
— За то, что укрепили меня в моих мыслях. Я и сама думала об этом.
— Я очень рад… Очень. И не только за Грохотова. За себя. За то, что не обманулся в вас…
— Мы не в театре.
— Слушаю. Учту «директивное указание».
В этот день все словно сговорились напоминать мне о Грохотове. С председателем внештатной комиссии по приему Таисией Васильевной мы, когда есть возможность, «закрываемся» на часок накануне заседания бюро.
На комиссии присутствует кто-либо из секретарей, но я всегда еще раз тщательно проверяю свою «боевую готовность». Каждый раз я испытываю большое удовольствие: какие замечательные люди идут в партию. Да и Таисии Васильевне очень приятно «давать характеристики», как она говорит.
— Сегодня опять почти одна молодежь. Несколько студентов, девчат с механического, два молодых кандидата наук и один даже доктор, хотя ему всего двадцать шесть лет… Интересная у него судьба — во время эвакуации потеряли его где-то около Казани. Отец с матерью были на фронте и узнали о пропаже сына только после войны — тетка скрывала от них эту беду. Сначала он воспитывался в детском доме, затем его забрала оттуда вдова летчика, Героя Советского Союза. Лет пять назад отец и мать нашли его. И теперь у него две матери… Обменяли квартиры и живут в одном доме. Правда, интересно?
Закрывая свою объемистую папку, Таисия Васильевна сказала:
— А с тем парнем с комбината, с Грохотовым, ошибка…
Если вам в течение одного дня без конца будут повторять, что вы ошиблись, даже самый спокойный, рассудительный человек может воспламениться. Признаюсь, от слов Таисии Васильевны я немножко взъерошилась.
Но я тут же подумала — об ошибке говорить мне будут до тех пор, пока мы ее не исправим. И я, не дослушав Таисию Васильевну, сказала ей:
— Да, да. Я вас очень прошу, займитесь, пожалуйста, этим делом.
Она охотно согласилась:
— С удовольствием.
Кстати, о двух словах: «прошу» и «пожалуйста». Я вполне согласна, что это волшебные слова. Я никогда ни одному работнику райкома не говорю: «Я требую», так как давно убедилась, что «прошу», «пожалуйста» действуют гораздо сильнее. Не действуют волшебные слова только на инструктора Митрофанова. Бывший наш секретарь Виктор Павлович говорил:
— С ним надо построже.
А я, поручая ему разбираться в деле Грохотова, кажется, забыла об этом.
Мой Алеша на партийном учете в другом районе, но он шутя говорит, что мог бы с успехом выступать у нас на собраниях актива и основательно критиковать первого секретаря: ничего не поделаешь, не могу же я не делиться с ним всем тем, что мне так интересно и дорого. Я ведь тоже хорошо знаю, что делается у Алеши в институте.
Когда-то Таня, возвращаясь вечером домой и слышав наш разговор, спрашивала:
— Заседание ученого совета еще продолжается?
А сейчас Танюшка шутит:
— Заседание бюро еще не закончилось?
Каюсь, свой первый доклад на пленуме райкома, посвященный воспитательной работе среди молодежи, я до утверждения его членами бюро показала Алеше. Он прочел и совершенно серьезно, без всякой шутки, спросил:
— Не обидишься, Лида? Доклад средний. Слушать будут, но запоминать нечего. Все гладко, все чистенько. Но вы же не для «галочки» пленум проводите…
Доклад я переписала заново.
Возможно, я поступаю неправильно, иногда советуясь с Алешей, может быть, я не вправе посвящать его в наши дела, но я знаю его честность, принципиальность — дурного он мне не посоветует, не такой он человек.
Рассказала я ему и о Грохотове и даже спросила:
— Как бы ты поступил?
Алеша засмеялся:
— Ты как Мишка. Задачу еще не решил, а в ответ уже смотрит. Что я могу сказать? Я же не видел этого парня, не говорил с ним…
Мы даже поссорились немного. Правда, ссоримся мы не надолго, самое большое на полчаса,
Я никогда не забуду печальный, осенний день 1944 года. Я пришла домой раньше мамы и вынула из почтового ящика газеты. Письмо упало на пол. Как я обрадовалась! А письмо было не от папы…
Папа лежит на высоком перевале неподалеку от Банска-Бистрицы.