Сталин расслабляется и воспаряет еще выше, к звездному мерцанию стратосферы.
Сталин учится.
О том, что обучение в школе товарища Зекоры будет не из легких, он понял с самого первого дня. Точнее, с рассвета самого первого дня, потому что именно на рассвете Зекора, бесцеремонно стащив с него старенькое одеяло, торжественно объявила:
— Товарищ, будет тебе спать! Пора с тебя нам сон согнать!
Она заставила его выйти наружу, в серую и колючую, неохотно освещаемую первыми солнечными лучами, чащу Вечнодикого Леса. Даже днем здесь царил полумрак, даже день был бессилен здесь, в царстве шипов, острых веток и зловещих валунов. Оттого здесь всегда царил едкий запах испарений и гнили, так непохожий на хорошо знакомый ему аромат леса.
Все выглядело мрачно и жутковато. Деревья скалились дуплами, словно огромными щербатыми ртами, и каждая такая пасть с легкостью могла бы заглотать маленького серого пони. Ветки царапали его тысячами острых жадных когтей, норовя впиться в гриву или коварно ущипнуть за бок. Лианы влажными липкими языками оплетали ноги. Земля, выглядящая твердой и надежной, под копытами вдруг обращалась вязкой топью.
А еще хуже были звуки. Вечнодикий Лес не знал покоя. Он шипел, трещал, стонал, визжал, хрипел, перхал, улюлюкал, стрекотал, пыхтел, скрежетал, посвистывал, гудел… Источники всех этих звуков постоянно были рядом, но никогда не показывались на глаза. Этот лес не любил чужаков, и не стеснялся этого демонстрировать. Иногда, от особенно-пронзительного звука, Сталин замирал, чувствуя, как поднимается дыбом шерсть на загривке. Он, привыкший уверять себя в том, что не знает страха, слишком давно забыл о том, что чувствует маленькая букашка, оказавшаяся на ладони великана.
Вечнодикий Лес был огромным живым организмом, великаном необъятной величины. И сколько ни пытался Сталин себя уверить, что все это — игра воображения и затаенные страхи, ему постоянно казалось, что этот лес разглядывает его, пристально и со зловещей ухмылкой. Вечнодикий Лес, это ужасное чудовище, неподвластное даже Принцессе Селестии, сознавал всю свою мощь и не стремился уничтожить дерзкого пришельца сразу же. Он исподволь испытывал его на прочность, пробуя зазубренным когтем, посмеивался в клочковатую шипастую бороду…
Зекора не знала жалости. Она заставила Сталина пуститься галопом и сама обозначила расстояние. Которое уже тогда показалось ему чрезмерным даже для породистого призового рысака.
— Так будешь бегать каждый день. Из тела мы прогоним лень!
Вместе с ленью тело едва не покинул и дух, каким-то чудом теплившийся в нем. Бежать было не просто тяжело, а практически невозможно. После первой же сотни метров тело вспоминало о возрасте, о ранах, о том скудном запасе сил, что у него остались. Мышцы превращались в куски вареного мяса, тяжелого и рыхлого. Воздух в легких кипел, клокотал и не мог насытить. Кровь гудела в ушах, а перед глазами плясали желтые и фиолетовые огоньки. Еще хуже дело обстояло с его правой ногой, которая постоянно ныла, стонала и просила пощады. Даже на удобном деревянном протезе она отказывалась работать и взывала о милосердии.
Сталин бежал по едва угадываемой лесной тропинке сквозь черно-серую чащу до тех пор, пока тело могло выжать из себя хоть каплю. Его бока покрывались липким мылом, дыхание спирало, но он все равно заставлял себя делать шаг за шагом. До тех пор, пока тело вообще ему повиновалось. Никакой пощады. Ни врагам, ни союзникам. Никакой слабости. Околей, но добеги, Коба!..
И он бежал.
Уверенной рысью он преодолевал колючие заросли, которые могли бы дать фору даже колючей проволоке. Стремительным карьером он пересекал поляны, такие же темные, как окружающий лес, укрытые гниющим мхом и испещренные норами, обитатели которых глядели вслед кроваво-красными бусинами глаз. Галопом он несся по шипастой чаще, норовившей переломать ему шею ударами своих сухих узловатых ветвей. И шагом плелся по мутным и черным водоемам затхлой воды, через которые пролегал путь.
Коммунизм — это движение, ведь так?… Вечное движение, не знающее преград и конечного пункта назначения. Движение разума в попытке дать всем людям равенство. Движение сердца в попытке дать всем счастье. Коммунизм — движение олимпийца с факелом в руке, но он не знает финиша. Неудержимое движение влечет его дальше, от городов и стран к континентам и планетам. Так что может знать о коммунизме тот, кто не способен двигаться сам?…
К домику Зекоры Сталин возвращался через несколько часов, взмыленный, растрепанный, исцарапанный, едва держащийся на шатающихся ногах. Но возвращался. Зекора никогда не хвалила его, но в ее насмешливом взгляде, который всегда встречал его на пороге, было что-то, отчего он, безмерно уставший и злой, вдруг испытывал умиротворение и душевный подъем. «В ней есть что-то от женщины с плаката „Родина-Мать зовет“, — думалось Сталину в редкие минуты покоя, когда он лежал на заменяющей ему кровать тонкой подстилке из трав, — Что-то такое, что заставляет держаться, сцепив зубы, держаться не смотря ни на что, любой ценой…»
Впрочем, времени на размышления у него оставалось все меньше и меньше.
Сталин ощущает себя необыкновенно легким, невесомым, как лепесток цветка, гонимый ветром. Ему кажется, что он перестал дышать, замершему в трансе телу больше не нужен кислород. Его собственное тело кажется ему крошечной точкой на горизонте. Точкой, к которой он когда-нибудь вернется. Когда постигнет то, ради чего оказался здесь.
Полный контроль. Полное спокойствие. Полное подчинение материи разуму.
Путем многочасовых медитаций он научился понимать природу разума. Его мысли легки и послушны, как взвод старательных новобранцев под управлением строгого сержанта. Достаточно лишь подумать о чем-то, и разум уже взмывает вверх, в ледяную бездну небесного моря.
Поначалу это давалось ему тяжело. Привыкший верить в незыблемость материи и уязвимость слабого разума, он днями напролет сидел на холме для медитаций, тщетно пялясь в пустое серое небо. Его тело было тем свинцовым якорем, который удерживал его дух на привязи. Ты стар, Коба, и ты всегда был махровым материалистом… А в твоем возрасте сложно менять привычки. И тело…
Сталин неподвижен, точно статуя. Его глаза закрыты, но он видит все вокруг. Не только холм для медитаций, уставленный валунами, не только огромный Вечнодикий Лес, но всю Эквестрию, всю планету, всю Галактику. Его разум, впитывая новые крупицы знаний, расширяется, пока не делается огромным, невообразимо огромным. Но все же в нем чего-то не хватает и Сталин, мысленно морщась, продолжает свои бесконечные поиски.
Он чувствует, что ответ находится где-то рядом.
Бег был лишь первым испытанием. Сталин был уверен, что околеет после первого же дня. Что просто рухнет на землю, и жизнь вытечет из него, как остатки воды из прохудившегося ведра. Но он не околел. Каждый день он начинал бежать с первыми лучами солнца и каждый день с растущим удивлением обнаруживал, что жив. Это противоречило здравому смыслу, это противоречило его ощущениям, это противоречило всему на свете.
Но это работало.
Маршрут день ото дня все увеличивался, росла и сложность. Теперь его путь пролегал сквозь коварные мангровые болота, лабиринты бритвенно-острых сталагмитов, зыбучие пески, реки кипящей лавы, заросли ядовитого плюща и логова настолько жутких тварей, что по сравнению с ними даже ветеран СС мог показаться безобидным румяным мальчишкой. Вечнодикий Лес, гримасничая и хихикая, доставал из своего бездонного сундука все новые и новые ужасы. Но и Сталин был уже не тем раздавленным, изувеченным и едва живым старым пони, которого принесла Пинки Пай три месяца назад.
Зекора встречала его одобрительным кивком, но он и не ждал от нее похвальбы. Обыкновенно она слишком ценила время и была слишком сосредоточена на чем-то, невидимом ему, чтобы размениваться на такие пустяки. Если она что-то и говорила, в своей обычной чудной манере, напевно и с едва уловимым ацентом далеких краев, ее слова несли определенный смысл. И Сталин быстро научился уделять им самое пристальное внимание. Тем более, что болтливой Зекору нельзя было назвать.