Рядом с ней появились Рарити и Твайлайт Спаркл. Обе еще оглушенные взрывом, но невредимые. Должно быть, в момент взрыва они тоже огородили себя непроницаемым полем, или же перенеслись куда-то далеко отсюда. Сталин даже позавидовал им. Единственная точка «далеко» была далеко, в холодном московском марте. И это «далеко» давно стало для него бесконечно-далеким и ненастоящим.
— О нет! — Рарити в ужасе прикрыла копытом лицо, — Ты… Ты чудовище, Сталион! Ты же все разрушил! О… Мои гобелены! Мои статуи! Ты… Ты уничтожил все прекрасное! Самое лучшее! Я…
— Меня уже когда-то обвиняли в этом, — спокойно заметил он, подходя еще ближе к трону, — В том, что я помог уничтожить что-то прекрасное, чтобы на руинах его строить новое. Это глупый упрек, товарищ единорог. Красота должна служить пони, а не наоборот. Если красота становится тем якорем, что держит на месте, это не красота, это дрянь и тлен. А если пони заслужил свое счастье в борьбе, если завоевал будущее своей страны, рядом с ним всегда будет красота, даже если он живет в бедной хижине на краю болота…
Рарити была в бешенстве. В той части спектра бешенства, в котором слова окружающих делаются лишь колебаниями воздуха.
— Мои сервизы! Мои эксклюзивные платья! Ах! Ты все разрушил, ты, маленький, противный, неряшливый, лишенный вкуса жеребец!.. Принцесса?
Принцесса Селестия с достоинством повернулась к кипящей от ярости единорожице.
— Да, Рарити?
— Разрешите мне преподать этому грязнуле урок!
— Так и быть. Покажи ему. Что, Сталион, страшно? В прошлый раз моя Лучшая Ученица без труда победила тебя, как неуклюжего жеребенка. Полагаю, в этот раз мне не понадобится ее помощь?… Ты разрушил мой дворец, так узнай же на себе силу прекрасного! Вперед, Рарити!
Белая единорожица с фиолетовой гривой взвилась в воздух, точно подброшенная пружиной. Всегда томная, нарочито неспешная, как ярмарочная кобыла, украшенная лентами, на которой катают детей, она казалась медленной, но сейчас от этой медлительности не осталось и следа. Рарити двигалась с удивительным проворством, которое совсем не вязалось с ее обликом вечно любующейся собой красавицы. Сейчас она скорее напоминала стремительную хищную рысь, а ее грациозность стала смертельно-опасной.
Удар!
Сталин отпрыгнул в сторону и четыре белоснежных копыта вонзились в дымящийся паркет на том месте, где он прежде стоял, разбрасывая вокруг искореженные куски дорогого дерева.
— Хотите убить меня? — спросил Сталин, легко восстанавливая равновесие после прыжка, — Я думал, вы собираетесь судить меня как преступника. Или в этом уже нет необходимости?
— Судить? Суу-уудить? — глаза Рарити грозно сверкнули двумя драгоценными камнями с бритвенно-острыми гранями, — Я буду тебя судить! Ты готов выслушать обвинение?
— Готов.
— Ты обвиняешься в… отсутствии вкуса!
Ее рог окутался неярким алым сиянием. И Сталин заставил все мышцы тела напрячься, потому что понял — сейчас начнется самое опасное…
Ничего страшного не произошло. На Сталина не упала каменная плита, пол вокруг него не вспыхнул огнем. Из сложной прически Рарити одна за другой вдруг стали сами собой выползать заколки, украшенные огромными драгоценными камнями. Изумруды, яшмы, опалы, бриллианты, сапфиры… Каждый из камней был огромен и украшен булавкой. И очень красив. Не камни, а блестящие капельки разноцветной кристально-чистой росы. У Рарити действительно был вкус и украшения она подобрала достойные.
«Как Геринг, — подумалось Сталину, — Старый фашист тоже любил цветные стекляшки…»
Но кроме вкуса у Рарити было еще кое-что. Но это он понял лишь тогда, когда послушные ее воли камни вдруг выстроились над ее головой особенным порядком, ловя своими гранями свет. Блеск десятков камней ослепил Сталина как наведенный в лицо прожектор. Как много драгоценностей…
— Ты обвиняешься в том, что не понимаешь настоящей красоты!
Камни метнулись к нему сворой потревоженных насекомых. Сперва ему показалось, что это не настоящая атака, а финт, призванный отвлечь его внимание от настоящего выпада. Чем могут повредить несколько десятков драгоценных безделушек? Вызвать у противника острую зависть?…
О том, что не только зависть бывает острой, он вспомнил слишком поздно. Когда пара изумительно-красивых ониксовых заколок коснулись его шеи и обожгли болью. Иглы! Ведь каждый камень украшен иглой! Сталин повернул голову, и огромный бриллиант, нацелившийся ему в глаз, бессильно звякнул сталью по колонне. Подлая тварь… Даже красота в руках эксплуататоров — сильнейшее оружие. Опять забыл про элементарный вещи, Коба…
«Больше не забуду, — пообещал он себе, — Клянусь…»
Рой драгоценных камней устремился за ним, как за медведем, попытавшимся ограбить улей. Они двигались невероятно быстро и были так малы, что отбить их разящие выпады не было никакой возможности. Только пригибаться, бросаться из стороны в сторону, подпрыгивать, приникать к полу…
Еще один бриллиант спикировал, посвистывая, и едва не пронзил своим стальным шипом его яремную вену. Его более удачливый собрат, кажется, топаз, вонзился Сталину в ногу, пронзив ее сильнейшей болью от копыта до лопатки. Сталин заставил себя сконцентрироваться и поднял в воздух остов стола, но это не дало ему преимущества против своры драгоценностей. Подобно пара-спрайтам, они легко уклонялись от массивного оружия, а многочисленность позволяла им жалить своего противника ежесекундно. Вскоре его шкура была покрыта целой россыпью кровоточащих глубоких ран. Пока ему удавалось уберечь себя от серьезных ранений, в основном, благодаря маневрированию, но рано или поздно какая-то из безделушек Рарити пронзит его мозг или выколет глаза…
— Ты обвиняешься в том, что чужд всему прекрасному! И глупо одеваешься!
Еще несколько чувствительных уколов. Рарити наступала на него, неумолимо, как «Пантера». Ее глаза горели блеском ненависти, таким же ярким, как грани драгоценных камней. И Сталин понял, что самая прекрасная единорожица Эквестрии не станет испытывать жалость, когда понадобится нанести последний удар. Она убьет его так же хладнокровно, как протыкает иглой отрез дорогой ткани. Хладнокровно — и с удовольствием.
— Красота — страшное оружие, верно, Сталион? — насмешливо спросила Принцесса Селестия. За боем она наблюдала с неподдельным удовольствием. И в то же время выглядела беззащитной и умиротворенной голубкой. Сука.
— Разминаюсь, — проворчал Сталин, пытаясь не замечать жгучей боли в груди, — Красота, товарищи, это понятие субъективное, доступное лишь махровым индивидуалистам, которые отрицают коллектив, а значит, бессильны…
— Поговори мне… — Рарити зловеще прищурилась — и целая эскадрилья рубинов обрушилась на голову Сталина, едва не оторвав ему начисто ухо, — Красота — вечна!
Сталин поскользнулся на остатках торта, и это едва не стоило ему жизни. Проклятый торт… Пинки Пай перестаралась, не обязательно было делать столько коржей… Остатки тортов, в которых были спрятаны бомбы, были разбросаны кругом, добавляя дополнительную алую ноту в и без того щедро украшенный всеми цветами красного интерьер разрушенной залы.
«Кровь и крем, — шепнул вдруг „внутренний секретарь“, и от его шепота заломило в висках, как от холодной воды, — Вспомни поезд».
Он вспомнил. И улыбнулся.
— Красота не вечна, — сказал он осторожно, продолжая отступление под градом ударов, — То, что кажется вам прекрасным сегодня, завтра станет безнадежно уродливым, выйдет из моды. Красота вечна только тогда, когда заключена в подходящую оправу. Но не в золото или платину. Единственная оправа, достойная красоты — это искусство. Только в искусстве красота будет находиться вечно.
Рарити презрительно улыбнулась. Уверившись в своей победе, она наступала на него, прижимая к стене и дымящимся грудам дерева и камня, которые остались от шикарных дворцовых скульптур. Из этой груды выступали лишь разрозненные части, кажущиеся элементами какой-нибудь вычурной авангардной выставки — головы единорогов, украшенные сложными рогами, крупы, хвосты…