А назавтра восемь человек встретились у Нины Михайловны, ели горячие пироги, ватрушки, пили чай, пели под гитару Есенина, Высоцкого и Окуджаву и — простились… Может быть, навсегда!»
Валентина Майорова в полном смысле слова общественный человек, то есть самые, казалось бы, личные, даже интимные ее душевные состояния не отделимы от жизни окружающих людей, общества.
Маркс писал о том, что коммунизм осуществит возвращение человека к себе самому как человеку общественному, то есть человечному.
У Майоровой общественное от человечного неотрывно.
Этим я вовсе не хочу ставить ее в неловкое положение, утверждая, что она человек будущего. Она сегодняшний человек. С самыми земными, обыденными заботами, огорчениями и надеждами. Но сочетание общественного и человечного, «мирового» и личного сообщают ее заботам, огорчениям и надеждам высокий гуманистический смысл.
Иногда она задумывается о том, чем стала бы ее жизнь, если бы ушла из нее ежедневная работа в библиотеке, семья, дети, житейские хлопоты, нелегкий быт. И вдруг открывает нечто, казалось бы, неожиданное, даже парадоксальное: если убрать это «земное», казалось бы тяжко житейское, то не будет и высокой духовной жизни. Останется пустота.
«4.30 утра. Пою, переворачиваю дите. Мне сейчас вспомнилось вот что. Живу в Иванове, может быть, март. Еду в центр на троллейбусе, стою у окна в конце салона. Смотрю на людей, которых мы обгоняем. Снег огромными хлопьями падает за окном. И вдруг… Среди снега, падающего на всех, женщина с… зонтом. Черным, огромным. Страшным. Зачем? Прячется от снега…
Прячется от жизни. Вот я и надумала: у тех, кто прячется от жизни с ее повседневностью и утомительными заботами, не может быть ничего милого, умного, потрясающего.
У тех, кто прячется от обязанностей перед людьми, и родными и неродными, не может быть и духовной жизни. И в конце концов тоже раскроешь большой черный страшный зонт, чтобы спрятаться и от себя, от себя внутренней, чистой, хорошей, доброй.
Вот она странная логика жизни. Вначале прячемся от „низкого“, потом — от „высокого“.
Еще воспоминание. Тот же город Иваново. Камвольный. Разговорилась с одной пожилой (62–63 г.) женщиной.
Стройная, подвижная, островнимательная и… рассеянная.
Что поразило? „Я до работы бегаю бегом.
В душе я чувствую такие приливы молодой силы!“ Вот тебе и раз.
Человек, песчинка в людском море, а подишь ты, вопреки возрасту, вопреки всему — бежит. Думай, что хочешь! Кто она, эта женщина. Если ты нытик, то увидишь в ней дуру, выживающую из ума. Если ты фантазерик, уважаешь необычное, — то она: твоя мечта. Подумай, к кому относишься ты сама.
Она: мое воспоминание — минутка. Это мои самые дорогие воспоминания, на вес золота. Минутки из моей тридцатилетней жизни. Жизни в повседневности. Жизни — в жизни…»
Во имя чего Валентина Майорова пишет эти обширные письма-дневники? Конечно, ради «науки общения». Но существует у нее и еще одна цель, которой она стесняется, но все же иногда что-то о ней рассказывает.
«Не хочу, чтобы наши письма исчезли, может быть, через двадцать или тридцать лет их будут читать наши дети и внуки, их будут читать уже в третьем тысячелетии нашей эры и, читая, лучше нас поймут. Может быть. Нет, это не гордыня. Мне кажется, что нужно создавать семейные архивы. Мы уйдем в Лету. Пусть наши дети научатся чувствовать и жить, как мы. Ведь мы неплохо живем…
Я тешу себя мыслью, что это и через тридцать лет интересно будет читать…»
Сейчас у Валентины Майоровой «толстовский период». Она читает Л. Н. Толстого и воспоминания о нем.
«Его внутренний мир становится мне все ближе и все понятнее. Вот уж воистину человек, который был не „внешним“, а „внутренним“!»
Константин Григорьевич Киселев живет в маленьком Томашполе. Валентина Ивановна Майорова в еще меньшем Писцове.
В отличие от Киселева Майорова не стремится к созданию большой личной библиотеки. Ей кажется, что в доме должно быть не больше 40–50 книг, самых нужных, совершенно незаменимых. По возрасту она может быть поздней дочерью Киселева. И все же: до чего же похожи они друг на друга — не только любовью к книгам, нет, похожи любовью к людям.
Диалог о скрытых мотивах
Десять лет назад вышла у меня документальная книга под названием «Бескорыстие». В ней, пытаясь рассмотреть бескорыстие не только как поступок, но и как душевное движение, я писал о том, что самым «обыкновенным» людям (а их большинство), не удивляющим мир «высокими чудачествами» и даже не отличающимся бессребреничеством, тоже лучше, радостнее живется в атмосфере, благоприятствующей чудакам-бессребреникам, а не холодным рационалистам, не говоря уже о нехолодных стяжателях. Я рассказывал о чудаках, строящих телескопы для народных обсерваторий, ищущих — не для себя — потерянные полотна больших художников, посылающих черенки выведенных ими новых сортов растений во все концы мира.