Через два года я поспал совершенно идиотическое письмо на радио, попросив сообщить, что стало с девушкой, по желанию которой такого-то числа в концерте по заявкам передали арию из оперы Аренского «Рафаэль». К моему удивлению, я получил через месяц ответ, мне сообщили, что она поступила в институт…
А я, я в то время думал о… монастыре. Теперь вакуум был заполнен беседами с богом. Если бог существует, думал я, ему все должно быть обо мне известно и он должен мне чем-то помочь, потому что после разрыва с моей первой любовью, я невзлюбил одиночество. Я понял, как хорошо быть вдвоем, хотя бы на расстоянии. Но, разлюбив одиночество, я не научился искусству общения. Я решил уйти в монастырь и написал в один почтенный журнал письмо с вопросом: можно ли сейчас, в наше время, уйти в монастырь?
Мне посоветовали поехать на одну из сибирских строек. И я поехал. Я был, наверное, в том состоянии, когда человеку необходимо чувствовать чье-то четкое руководство, чью-то волю.
Не буду скрывать, стройка меня не особенно интересовала. На первый план я ставил самого себя. Научиться жить, как все. Научиться понимать жизнь, как все. Научиться думать, как все. Избавиться от ненужных мыслей, ненужных нравственных терзаний.
На стройке меня быстро оценили как работника, но с ясно ощутимой настороженностью отнеслись ко мне как к личности… Я старался как можно больше быть между людьми, жить с ними. Я старался терпимо к ним относиться… Это мне не удавалось. Я по-прежнему остро страдал, когда люди оказывались не теми, за кого себя выдавали. Я по-прежнему горестно переживал человеческое ничтожество…
Ах, не подумайте, пожалуйста, что я сам хотел видеть в людях только нехорошее. Нет. Разумеется, хороших людей немало.
Меня ранили мелочи… Утром иду в столовую. Беру поднос. Стою. Дорогие минуты не ждут — летят… Наконец-то! На подносе шницель, кофе, хлеб. Касса, слава богу, все ближе. До начала смены остается полчаса. Передо мной респектабельный, хорошо одетый мужчина. Кассирша о чем-то разговаривает с огромной розовощекой женщиной, кажется, диетсестрой. Но мужчина получает чек моментально. Меня же она оглядывает с явным небрежением; скромное пальто, далеко не пыжиковая шапка, унылое лицо типичного неудачника. Молча, но всем видом показывая, что спешу, поглядываю на часы. Ноль внимания. Постукиваю пальцами по подносу. Будто бы меня не существует. И лишь когда кто-то в очереди начинает роптать, выбивают мне чек. Я направляюсь было с подносом к столу, но на полдороге какая-то сила меня останавливает — нарочито замедленно поворачиваю обратно, демонстративно ставлю нетронутые блюда на стол с нечистыми подносами, читаю с надрывом лозунг, украшающий стену передо мной: «Высокая культура обслуживания — наш первейший долг», вслух читаю, с трагическими интонациями, и — выхожу.
Иду на работу голодный и думаю не о еде, а о том, как найти общий язык с людьми. Мне надо в кого-то и во что-то верить. Должна быть вера, надежда… Или нет?
Да, вам, наверное, любопытно будет узнать, что всем вокруг я рассказал, будто бы у меня в одном далеком городе есть жена и маленькая дочь. Когда особенно любопытствующие хотят узнать имя жены, я называю имя той, с которой переписывался. Но особенно любопытствующих не много. Услышав, что у меня есть жена и дочь, люди начинают относиться ко мне как к человеку, у которого в жизни все нормально, все как у остальных, и поэтому без особых расспросов можно догадаться обо всем. Вероятно, это мне и нужно — чтобы думали, будто я, как все.
И вот каждый день я хожу на работу, после работы я так же, как все, гуляю по городу, хожу, так же как все, по магазинам, что-то покупаю, хожу в кино и т. д. Иногда смеюсь… Со стороны может показаться, что действительно такой же, как все.
Я уже говорил, что мог бы зарабатывать при желании гораздо больше денег, чем зарабатываю. Но я этого не делаю, не только потому, что не терплю «левой работы», халтуры, но и потому, что совершенно уверен: имей я в десять, в сто раз больше денег, жизнь моя не стала бы лучше.
От одиночества, наверное, я начал говорить сам с собою… Нет, я неточно выразился: не сам с собою, а про себя. Это были речи беззвучные, в которые тем не менее я вкладывал душу. В основном речи критического направления… Вот иду по городу вечером и говорю про себя: «До чего же вокруг некрасиво! Эти однообразные дома-коробки, эти унылые дворы, переполненные автобусы… Разве могут в этой некрасоте, в этом однообразии оформиться сильные, оригинальные характеры, раскрыться удивительные человеческие чувства? Идешь и испытываешь голод по чему-нибудь ярко живописному, резкохарактерному» и т. д. и т. п.